Август смотрел на меня, я на него. Есть сразу расхотелось, кусок застрял в горле. Для чего рыбаку эти выдумки, эта наглая ложь? А теперь за дело примется урядник, натолкнется еще, чего доброго, па наш след…

Второй дядька хлебнул снова и, держа фляжку в одной руке, другой вытер усы:

— Чудеса, да и только!.. Но ведь чтобы добраться к Длинному острову, нужна лодка. А у кого она есть, кроме как у господ? Вот теперь и смекай: вор и бандит кто-то из них. Никак иначе не выходит!

Август потащил меня прочь от палатки:

— Слыхал? Вот это и называется делать из мухи слона! Я никак не мог прийти в себя от страха и возмущения. Сети порваны, мордушки унесены, весь улов украден… Да мы же ничего, ну совсем ничего не тронули! Даже бечевки ни кусочка не взяли.

— Может, дядьки наврали? — Август, видать, обеспокоился не меньше моего.

— Сами все напридумывали. Пьяные, с них может статься. Как ты считаешь?

Я словно язык проглотил.

Видя, что от меня толку не добьешься, Август сказал:

— Беги скорее домой, предупреди брата. А я Сиполу скажу.

По улицам я не рискнул идти. Пробирался по дворам, перелезал через заборы, отбивался от собак, знакомых и незнакомых. Казалось, что урядник со всеми своими полицейскими и стражниками уже рыщет по местечку в поисках злодеев, и вот-вот нас поймают, арестуют, закуют в кандалы, бросят в тюрьму…

На следующий день мы отважились выйти из дому лишь только для того, чтобы уничтожить камышовые связки, которые оставили на берегу. Даже купаться не пошли, хотя день был жаркий и вода так и манила.

А потом… Потом беспокойство прошло. Сначала появилась надежда, что урядник не нападет на наш след. А к концу недели мы уже сами смеялись над своими недавними страхами.

В воскресенье мы встретились у каменной ограды церкви. Па базарную площадь возле церкви съехались сотни повозок. Празднично одетые молельщики, скрипя сапогами, устремились по усыпанной хрустким гравием дорожке. Некоторое время мы молча наблюдали за нескончаемым потоком. У Августа шевелились губы, словно он что-то подсчитывал. Потом повернулся к нам:

— Знаешь, сколько получает священник Вальтер за свои молитвы?

— Церковный сбор по рублю в год с каждого члена общины. Потом еще за крещения, венчания, отпевания, освящения… — стал перечислять Сипол.

— А сколько людей в общине?

— Вот этого я не знаю, — признался Сипол.

— А я знаю: больше десяти тысяч! Понял? Вот тебе сразу десять тысяч рублей. Дедушка говорит: если переплавить все деньги, которые его преподобие получает за один только год, то такой слиток не сможет унести даже силач.

— Ото! — воскликнул Сипол. — Тогда есть полный смысл молоть с кафедры языком. Гоп, ребята, не податься ли нам с вами в священники? Язычки у нас тоже слава богу!

— Особенно у тебя, — не удержался Август. Большие двери церкви были распахнуты настежь. Мы вошли в притвор и тихонько открыли вторую дверь, поменьше. Огромный зал, уставленный рядами скамей с высокими спинками, был заполнен молящимися. По обе стороны входа на тяжелых деревянных тумбах стояли металлические банки для пожертвований с прорезью в крышках. Возле каждой из них бдительно дежурил член общины. Отдал церкви свою денежку — получай листок с текстом псалма. Те, кто побогаче, опускали в прорези серебряные монеты, кто победнее — медные копейки.

По длинным проходам вдоль скамеек, зорко следя за сидящими, сновали сборщики пожертвований. В руках у каждого длинный шест. С верхнего его конца свешивается черная плюшевая торбочка, богато украшенная позументами и серебряной нитью — канителью, на торбочке мелодично позвякивает колокольчик. Стоит кому-нибудь повернуться в сторону сборщика или хотя бы случайно бросить на него взгляд, как тотчас же торбочка оказывается перед самым носом оплошавшего, а колокольчик хоть и негромко, зато настойчиво напоминает о ее присутствии. И неловко не бросить монетку.

Мы потихоньку продвигались по среднему проходу поближе к кафедре. Остановились возле скамьи, на которой сладко посапывал пожилой хуторянин, далеко не из бедняков, если судить по его серому пиджаку, неважно сшитому, зато из дорогого сукна. Рядом с собой он положил новую шапку, в нее сунул псалтырь. Прошел сборщик пожертвований, заметил спящего и, не мешкая, подсунул ему под нос звенящую торбочку. Дяденька встрепенулся, хрюкнул, протер глаза. Колокольчик зазвенел погромче. Сонливый богомолец сунул пальцы в карман жилетки, вытащил серебряную монету, осмотрел внимательно — не слишком ли много? — вздохнул с сожалением и бросил в торбочку.

Август сказал тихо:

— Эх, жаль! За нее Бишулацис дал бы каждому из нас по колбаске с калачом в придачу.

Дяденька услышал, задвигался, крякнул, повернул к нам свое багровое мясистое лицо с обвисшими щеками, посмотрел сердито и погрозил коротким, словно обрубленным пальцем. Мы, втянув головы в шеи, сделали вид, что это к нам не относится. Прошли еще немного вперед и сели — там как раз было свободное место.

Отзвонили колокола, все стихло. Негромко вступил орган. Теперь в огромном зале был слышен каждый шорох. Стоило кому-нибудь скрипнуть башмаками, как все, словно по команде, оглядывались. А уж кашель или чиханье разносились по всей церкви.

Медленно, торжественно вышел священник, весь в черном, с большим серебряным крестом на груди. Все поднялись с мест. Когда же святой отец опустился на колени возле алтаря, зашелестели платья и зашаркали ноги — молящиеся вслед за ним стали на колени.

Сипол с Августом затеяли возню — нашли место и время! Сипол сунул кулак в бок Августу и, покраснев от натуги, заставлял его встать на колени. Тот сопротивлялся с не меньшей силой. Оба дергались, пыхтели. А мой брат, боясь, как бы все это не заметили соседи, хватал за пояс то одного, то другого и вразумлял торопливым шепотом:

— Перестаньте же, перестаньте!

Потом все поднялись, с шумом сели. Опять заиграл орган, только теперь уже не тихо, а во всю мощь. Молящиеся нестройно запели. Какая-то тетушка позади нас никак не могла уловить мелодию. Тоненько тянула то одну, то другую ноту, останавливалась, когда другие еще пели, и, наоборот, никак не могла остановиться, когда куплет кончался. Август повернулся к ней, сморщив лицо так, будто нечаянно хватил уксуса Я давился от смеха.

Спели несколько псалмов. Священник со сцепленными на круглом животе руками выплыл из-за металлической ограды алтаря. Его сопровождал служка; он предупредительно отворил воротца у лестницы, которая вела на церковную кафедру. Придерживаясь руками за перила, Вальтер тяжело взгромоздился на высокую трибуну. Стал там на колени, склонил голову на бархатный барьер и стал тихо молиться. Нам был виден только его блестящий лысый затылок.

— Луна взошла среди бела дня! — шептал Август, и я прикрывал рот обеими руками, чтобы сдержать рвущийся смех.

Началась проповедь. Вальтер, сам из немцев, произносил ее на странном латышском языке:

— Подобной чисто вымытому агнцу душа человеческая становится через посредство моления господу богу нашему…

Вникать в смысл проповеди было очень трудно, и я стал наблюдать за лицом его преподобия. Лоб у него узкий, а щеки широкие. Глаза маленькие, глубоко посаженные. Над ними нависли седые пышные брови. Голова лысая, только возле ушей сохранилось немного волос. Но самое любопытное — это, конечно, подбородок. Сначала маленький круглый выступ, под ним складка, затем вторая, побольше первой, третья, еще больше. Когда Вальтер говорит, губы почти не шевелятся, зато подбородок беспрерывно колышется, и складки набегают друг на друга, как волны.

Смотреть было интересно — чем не бесплатное представление! Потом я стал прислушиваться к его голосу. Он дребезжал, слова не произносились, а пелись. Время от времени священник шумно вздыхал, будто собирался нырять. И все об одном и том же: «Моление… спасение… грехопадение…» И снова: «Моление… спасение… грехопадение…»

Я вздрогнул и чуть не упал со скамьи. Это Август ткнул меня локтем.