Поначалу — неделю или больше — надеждам журналистов не суждено было оправдаться. Потом одному репортеру повезло: он щелкнул Эллу на Харли-стрит, когда она в слезах выходила от психотерапевта, и газетчики с ликованием пустились тиражировать снимок и пояснения к нему. Публика встречала соответствующие статьи с таким интересом, что даже в самых солидных газетах появились колонки о Харкортах и истории их рода, а уж фантазия репортеров — представителей бульварной прессы — на тему семейных замков и проклятий и вовсе не знала границ. Летом 1937 года, когда юные идеалисты устремились в Испанию, чтобы сражаться на фронтах гражданской войны, сплетни об Элле и ее семье занимали в масштабах страны второе место после тех, какими была окружена королевская семья. Героев наследственной трагедии Харкортов обсуждали повсюду, и от этого беспардонного, бестактного вмешательства в чужую частную жизнь, хотя оно и совершалось без злого умысла, у меня прямо кровь закипала.
Даже Камилла Бодмен, проявлявшая столь мало такта в отношении собственных друзей в частных разговорах, на публике сочла себя обязанной громогласно заявить, что все эти газетные истории — чушь, заодно тонко подчеркнув (для тех, кому интересно, конечно) факт своих близких отношений со знаменитостью и в то же время демонстрируя исключительную преданность друзьям.
Годы, основательно поработавшие надо мной, не изменили Камиллу. Постепенно приближаясь к тридцати годам, она все так же безупречно укладывала локоны и была неизменно уверена в себе. Неожиданных акцентов в ее речи не стало меньше, сила их не убавилась, и восторженность Камиллы не ослабла. Камилла осталась верной своему обещанию и не вышла замуж за Эда Сондерса. Вместо этого она, проявив недюжинный характер, переехала в Челси. К тому времени, когда я окончил Гилдхолл, она уже открыла в красивом помещении магазин с тщательно продуманным дизайном. Изначально это был магазин готового платья, но постепенно там стали продаваться плоды творческой фантазии самой Камиллы. Вскоре на нее уже работали четыре швеи, и благодаря друзьям матери и ее собственным у Камиллы образовалась довольно обширная клиентура.
С возрастом я перестал испытывать перед ней благоговейный страх, и мы часто встречались в те черные времена. Камилла требовала к себе абсолютного внимания, и я отвлекался от гнетущей душу тяжести. Я был благодарен ей за то, что она всякий раз даровала мне избавление от мрачных мыслей. Камилла в жизни своей ни одной минуты не ведала чувства вины и не испытывала страданий более сильных, чем затянувшееся ожидание в приемной зубного врача, а потому оставалась неизменно веселой, и это ее настроение бальзамом проливалось на мою полную уныния душу. Вероятно, Камилла жаждала узнать подробности моего пребывания во Франции (думаю, она догадывалась, что я ездил туда с Эллой), но она сдерживалась и ни о чем не расспрашивала, проявляя приятно удивлявший меня такт, и это обстоятельство заставило меня пересмотреть отношение к ней и прийти к выводу, что она мне очень нравится.
За столом в доме Бодменов я иной раз слышал кое-какие новости об Элле, но соответствующих бесед не поддерживал, а дочь хозяйки не находила особого удовольствия в пересказе этих историй, и постепенно разговоры прекращались.
Я не поощрял беседы об Элле потому, что старался не выводить разговоры с Камиллой за определенный (и весьма ограниченный) круг тем. Если б она вдруг вполголоса сообщила мне, что Элла Харкорт глубоко несчастна и таит от всех свое горе, я бы этого не вынес. В то время мне нужна была дружба надежная и без сложностей, — к счастью, этим требованиям общение с Камиллой удовлетворяло как нельзя лучше. С годами наше легкое приятельство переросло в более глубокую привязанность, имевшую важное значение для нас обоих и продолжавшуюся даже в первые годы моего брака.
Рассказывая о Камилле, я отнюдь не отвлекаюсь от повествования. Мне совершенно необходимо вспомнить точную последовательность событий, приведших к суду над Эллой и к тому, что случилось после него. Детали сейчас очень важны: тогда за короткий срок произошло множество событий. Я хочу прорваться сквозь завесу из концертов, конкурсов, интервью, беспрестанных репетиций, мешающих видеть, что же произошло в те несколько недель до того, как я выиграл конкурс Хиббердсона. Потому-то и стараюсь отследить эволюцию дружбы с Камиллой Бодмен и рассказать о сотрудничестве с Реджиной Бодмен, на благотворительных концертах которой я регулярно выступал.
Воспоминания об Эрике заставляли меня воздерживаться от приглашений на Реджинины «утренники», однако я был благодарен ей за доброту и ловкость, проявленные когда-то в общении с начальством Гилдхолла. В конце концов, и возможностью учиться у Мендля я отчасти обязан влиянию Реджины, и я этого не забыл, как и того, что именно она дала мне первый шанс выступить перед публикой. Когда миссис Бодмен меня о том просила, я участвовал в ее благотворительных концертах, отказываясь только играть в церкви Святого Петра на Итон-сквер. Зато мне довелось познакомиться с интерьерами многих других лондонских храмов.
Однако речь не о моем архитектурном образовании. Я должен привести слова, сказанные Реджиной после очередного ежегодного заседания ее любимой благотворительной организации — Общества по защите памятников старины. Нужно постараться снова представить себе Реджину: вот она сидит, изящно скрестив ноги, за своим письменным столом в гостиной дома на Кэдоген-сквер. Она только что вернулась с заседания, сияющая и увлеченная идеей новой серии концертов, — на сей раз Реджина намеревается провести их в частных домах и заявляет, что это неминуемо удвоит сборы.
— В конце концов, дорогой, — произносит она с лукавой улыбкой, — что толку иметь друзей с большими домами, если не использовать эти дома?
Я, признаться, никогда прежде не задумывался об этой стороне дела, однако сейчас без колебаний вторю ей:
— Правда, что толку? — и немедленно предлагаю свои услуги: соглашаюсь участвовать в первом из концертов, назначенном, как говорит Реджина, на следующий день после второго тура конкурса Хиббердсона.
— Концерт пройдет в Чеврил-хаусе, — говорит Реджина с вполне простительной гордостью и вознаграждает мою готовность пожертвовать ради нее своим временем порцией вкрадчивой лести, которую я пытаюсь не слышать. — Только подумайте, как здорово будет на сей раз играть для дружеской аудитории, — оканчивает она с улыбкой свою речь. — Вы слишком много участвуете в конкурсах, Джеймс.
У меня возникает искушение признаться ей, что Хиббердсон — мой первый конкурс, но, прежде чем я успеваю открыть рот, Реджина заверяет меня в том, что я легко получу приз и тогда стану слишком великим для таких, как она.
Я вежливо улыбаюсь комплименту Реджины (а в голове моей проносится мысль, что для таких, как она, ничто и никто не бывает слишком великим) и обещаю вернуться через неделю, чтобы принять участие в концерте.
— Это было бы чудесно, — говорит Реджина, вставая со своего места и целуя меня. — Я так благодарна вам, Джеймс, за то, что вы делитесь с нами своим талантом.
И я, испытывая неловкость от похвалы, с извинениями покидаю гостиную Реджины Бодмен и отправляюсь домой. Достаю скрипку и играю — весь день, а потом и вечером, боясь остаться наедине со своими мыслями, а в голове у меня звучит благожелательный, добрый голос Реджины, и уши мои пылают от ее хвалебных слов.
Лето в тот первый год после окончания Гилдхолла выдалось весьма напряженное, однако, поскольку музыка продолжала оставаться для меня наилучшим путем бегства от действительности, я не жалел о времени, потраченном на бесконечные репетиции, необходимые для подготовки к записям, а также для продвижения по этапам конкурса Хиббердсона. В те долгие часы усердного труда я испытывал долгожданную свободу, погружение в музыку позволяло мне уйти от самого себя.
С Эллой я не виделся, хотя читал и думал о ней довольно часто. Вероятно, я бы так и не попытался увидеться с нею, если бы судьба со свойственной ей жестокостью не рассудила иначе и не стала искушать меня, предлагая высвободить сдерживаемые на протяжении многих одиноких месяцев желания. Для этого она избрала вечер концерта, организованного Реджиной Бодмен в Чеврил-хаусе. В тот день меня можно было брать голыми руками: я узнал, что прошел в последний тур конкурса Хиббердсона, и чуть не лопался от гордости и восторга. Тогда я еще не решил для себя, как относиться к успеху, не научился принимать его спокойно.
