Парнишку пришлось зачислить в группу начинающих и посоветовать: «Забудь все, что ты знал, и начни заново». Это, видимо, задело самолюбие юнца. Он передал отцу мои слова так, что тот обиделся и сгоряча сказал: «Ваш дядя Володя сам ничего в боксе не понимает. Спроси, кто у него был первым учителем?» И Ян спросил. А я, не придавая этому значения, с любовью отозвался о его отце при ребятах, так как тот действительно был моим первым учителем бокса. Это как бы придало весу юнцу, он стал говорить обо мне с пренебрежением, настраивать ребят против меня и даже дерзить. А я не одергивал его резко. Мне не хотелось портить отношений с его отцом.

На Яна я тратил больше времени, чем на других. Мне хотелось доказать Эдуарду Робертовичу, что техника бокса ушла далеко вперед, что его сын добьется мастерства в новой манере ведения боя — в умении быть неуязвимым. Оттачивая приемы, я, видимо, передержал юнца в учебной группе и зря оберегал от общегородских соревнований. Я не думал, что у нас существуют паразиты, ловко пользующиеся чужим трудом., Нашелся подлец с личиной добропорядочного человека, который, восхваляя талант Яна, подбил его поссориться с коллективом, сделавшим его первоклассным боксером, и перетащил в другое спортивное общество..

Девятнадцатилетний неустойчивый парень вдруг получил высокооплачиваемую должность. Да такую, что работать не надо, являйся только в кассу, получай деньги и расписывайся в ведомости. Все его время уходило на тренировки и развлечения. Он даже учиться бросил. Зачем утруждать себя, ломать голову, когда всего добьешься боксом? Эту уверенность в нем разжигали, и скоро боксер возомнил, что без него невозможно обойтись, что ему все дозволено. И вот тут его посылают за границу. Соблазны немалые, а крепкой, сдерживающей основы нет.

— Почему же так получилось? — послышался вопрос из задних рядов. — Ведь вы же закладывали основу?

— Да, я пытался это сделать. Но, к сожалению, воздействие растлителей оказалось сильней. Ширвиса еще до отъезда, в Ленинграде, настроили против руководителей и товарищей. А за границей он, конечно, распоясался: отделился и перестал признавать какую бы то ни было дисциплину. Я виню себя только в том, что своевременно, еще из Чехословакии, не отправил его домой, все надеялся, что парень опомнится, возьмет себя в руки. Но где там! В Норвегии Ширвис стал якшаться с дельцами буржуазного спорта и подписал контракт, ставивший нас в дурацкое положение. В первом же матче он свел бы успехи команды на нет, так как был не в форме. Да и вообще — кто другой позволил бы себе подобное?

— Одну минуточку, Владимир Николаевич! — вежливо перебил его Гарибан. — Не смогли бы вы показать нашему почтенному собранию хотя бы копию этого договора? Иначе, как вы сами понимаете, утверждение голословно.

— Нет, не смогу, — ответил Сомов. — Потому что сам, приперев дельцов к стенке, потребовал уничтожить копию и оригинал.

— Странно вы себя вели, — заметил Гарибан. — Больше у меня вопросов не будет. Благодарю.

— Если кто сомневается в правдивости моего рассказа, — продолжал Сомов, — то можете удовлетворить свое любопытство, обратясь непосредственно к Яну Ширвису. Надеюсь, у него хватит мужества признаться.

— Товарищ Ширвис, что вы можете на это ответить? — обратился председательствующий к боксеру.

— Я дам объяснения, когда получу возможность ответить на все вопросы, — отозвался Ян.

— Хорошо, — согласился председательствующий. — Продолжайте, Владимир Николаевич.

— В сущности, я уже кончил, — сказал Сомов. — Хотелось только, чтобы сегодняшнее заседание не свелось к узкому разбирательству проступков Яна Ширвиса. Нужен широкий разговор о нашем спорте, о промахах воспитания и людях, исподволь насаждающих буржуазные нравы, толкающих молодежь на путь профессионализма. Растлителей надо разоблачать и выбрасывать из нашей среды.

Председательствующий не успел подняться, как вскочил один из гарибановцев и потребовал слова в порядке ведения собрания.

— Товарищи, я терпел, терпел, но, думаю, всему есть предел, — сказал он возмущенно. — Сомов черт-те что натворил за границей и тут еще пытается нас учить. До каких пор это будет продолжаться? Почему его не осаживают? Вянут уши, когда слышишь, как этот человек оплевывает достижения советского спорта. Сомов договорился до утверждений, что в нашем социалистическом обществе существуют буржуазные нравы и профессиональный спорт. Волосы от таких разговоров встают дыбом! Почему председатель позволяет ему порочить руководителей и оскорблять всех нас? О каких покровителях шла речь? Кто эти растлители?..

В зале поднялся шум. С разных концов понеслись выкрики:

— Позор!

— Пусть назовет фамилии!

— Демагогия!

— К ответу Сомова!

Сомову пришлось вновь выйти на трибуну.

— Товарищи, вы у меня требуете фамилий, — сказал он. — Я, конечно, могу назвать. Но стоит ли? Как вы заметили, эти люди сами начинают кричать истошными голосами. На воре, как говорится, шапка горит, и их нетрудно опознать.

— Безобразие… Лишить его слова! — потребовали гарибановцы.

Председательствующий, сделав замечание Сомову, с трудом навел порядок. Затем, попросив выступающих выбирать менее резкие выражения, предоставил слово Ширвису.

Ян растерялся, — на Него уставились сотни глаз. В одних было лишь любопытство, в других — настороженность, в третьих — поддержка. Гарибан, блеснув стеклами пенсне, подбодрил Яна кивком головы: «Не волнуйся, мол, все идет, как задумано». А горящие глаза Кирилла и сидящих рядом с ним боксеров требовали: «Не лги, говори правду».

Что выбрать? На чью сторону стать? Только не с Гарибаном! После всего рассказанного Зосей объединиться с ним — это предательство по отношению к отцу. Но и к Сомову он не пойдет. «Буду самостоятелен», — решил Ян и негромко заговорил:

— Я не намерен оправдываться. К чему? Большего наказания, чем я понес, не бывает. У меня умер отец от разрыва сердца, а мог бы еще жить. Правда, мне говорили, что если я умело поведу себя, то гнев общественности обрушится на Сомова. Евгений Рудольфович даже придумал оправдывающую меня историю. Но мне она не нужна, как и все, что исходит от него.

— Какая история? — недоумевал Гарибан. — Что за чепуху он плетет!

— Я не плету, — возразил Ян. — Если бы сидящим здесь было известно все, что знаю я, то с вами, Евгений Рудольфович, перестали бы здороваться, а может, выгнали бы отсюда. Вы лживый и подлый человек.

Гарибан побагровел. Он вскочил с места:

— Товарищ председатель, прошу оградить… Он же не в себе, он с ума сошел!

— Не перебивайте!.. Не мешайте говорить! — послышалось с разных концов зала.

Председательствующий жестом попросил Гарибана успокоиться, а Ширвиса предупредил, что если он еще позволит себе оскорбить кого-нибудь, то будет лишен слова.

— Хорошо, я постараюсь больше не упоминать этого имени, — пообещал Ян. — Сам буду отвечать за свои ошибки. Я действительно поехал за границу с настроением, что меня там будут травить и третировать, так как для Сомова я летун, перебежчик. Меня даже предупредили: «Он мстителен, пойдет на все, лишь бы затолкать и унизить. Будь настороже и сделай так, чтобы о тебе заговорили в газетах, тогда Сомов струсит, не посмеет оттеснить на второй план». И я умышленно работал на публику, вызывая восторги у репортеров. Первый разговор на общем сборе я воспринял как стремление унизить и опорочить мой успех. Защищаясь, я, видимо, вел себя слишком вызывающе. Допускаю, что такое поведение могло возмутить. Но нужно было понять и меня. Есть же люди, страдающие повышенным самомнением. Зачем же разговаривать с ними в таких тонах? Скажу прямо: я почувствовал себя чужаком, человеком, несправедливо обиженным. А тут подвернулись какие-то почитатели, пригласили в спортивный ресторан Фридляндровой. Пили за мои успехи. Как же мне, было отказаться? Я, конечно, нарушил режим. А дальше все пошло кувырком: отстранили раз, отстранили два… и в Норвегии не выпустили на самый важный для меня матч. Я от обиды напился и натворил глупостей. Если бы со мной обошлись по-товарищески, то все бы пошло по-иному…