— Они еще спят.
— Кто да кто?
— Папа и Катерина Васильевна.
— Вот какой коленкор!.. Эва, напылил, — это уже относилось к горновому. — Прысни водицы. Каша любит масло, а уголь — водицу. Пойдем-ка, Митрий, на волю. Тут дыхнуть нечем.
Они вышли из кузницы. Наступал мутный морозный рассвет.
— Вот они что делают! Землю у крестьянства позабирали, барахло потаскали, а теперича за молодок принялись. Свои надоели, деревенских пробуют. Ладно. Придет срок, отольются им наши слезки… Ты, Митрий, не серчай. Я тебя с полным удовольствием приму. Только не сейчас. Надо покумекать, с бабой посоветоваться. То, се…
— А вы правда жены боитесь?
— Я? Кто тебе сказал?
— Никто не говорил, а знаю. Вам на собрание надо, а жена не пускает.
Гордей Николаевич отвел Митю к осинке, спросил тихо:
— Что брешешь? На какое собрание?
— На которое ночью надо идти.
— Что-то не то несешь, путаешь, парень. Не во сне ли тебе привиделось? Какое ночью собрание?
— Не знаю. Я болел, бредил. И сейчас еще не поправился. В общем, какой-то дядька приказал вам приходить на собрание, а Петр сказал ему, что ночью вас жена не отпустит…
— Вот язва… Ну погоди… Прислышалось тебе, Митя… А что за дядька?
— Не знаю. Сказал, что, если Гордей жену боится, нельзя его отделенным ставить.
— Где это он сказал?
— В бане. У Хороводов.
— В бане? Это худо… Сны, Митька, нам, грешным, знак подают. Баню увидать — к беде… Знак вещий… Дядьку тоже видел?
— Видел.
— Какой он из себя?
— Голый. В снегу валялся.
— Та-ак… Спал ты долго?
— Долго. И в бане дремал, и в санях спал, и на печке… Худо мне, дядя Гордей. Возьмите меня к себе.
— Обратно — возьми к себе. Как я тебя возьму, когда ты хворый. Батьке рассказывал?
— Нет. Я ушел, они еще спали.
— Слава богу! И молчи. Не огорчай батьку. Смеяться будут. Давай так: держи язык за зубами, а я тебя, как поправишься, заберу.
Гордей Николаевич насторожился.
— Не тебя ли ищут? — сказал он. — Гляди, про баньку-то молчок… А-а, Петенька! Какой бес тебя ни свет ни заря гоняет?
— Дело, Гордей Николаевич, — Петр дышал шумно. — Вчерась ухорезы-то воскресенские церкву громили. Слыхал, нет?
— Не слыхал.
— Ну так слушай. В Воскресенском церкву громили. Вчерась. Так? Теперича гляди, что я лично надумал. Ровно в десять часов и пять минут ночи стукну к тебе. Маракуешь?
— Мараковать-то маракую, да давай после…
— Когда после? Слушай сюда. В десять часов пять минут стукну к тебе. Твоя шмара отмыкает. Я ей: «Подавай хозяина срочно!» Так? Обожди. Ты, значит, подходишь, а я при ней тебе докладаю, что Воскресенские ребята церкву громили. Так? Айда, дескать, туда ночью сгоняем, пока все не растащили…
— Чем бы тебе, Петька, зевло-то заткнуть…
— Да обожди! Пока все не растащили. Так? Неужто тебя баба не выпустит? Она же у тебя божественная. Ты ей иконки либо подрясник какой посулишь, она тебе сама лошадку взнуздает! А выпустит, фугуй на свидышки без пересадки, хоть на полную ночку…
— Сам придумал? — зло спросил Гордей Николаевич.
— Сам. Лично.
— Ну и гудливый мужик. Гляди, кто стоит.
— Кто это? Вона кто! Аршин в башлычке! Митька!
— Узнал? Ну так вот этот Митька слышал, как ты меня в баньке костерил.
— Так не я же костерил, а гражданин…
— Тихо! — отрезал Гордей Николаич. — Я думал, выпивши, а ты просто дуролом. — Он взял Петра под руку. — Пойдем-ка.
Они отошли порядочно и старались, особенно кузнец, говорить вполголоса. Обладающий чутким ухом Митя уловил только обрывки.
— Всю обедню спортит… — бубнил Гордей Николаевич. — Ребят пуще всего опасайся… Все видят, все слышат…
Гордей Николаевич ругался. Петр оправдывался. А Митя понял, что для этих двух мужиков он не просто убежавший из дома мальчишка, а чужак, которого следует опасаться. А коли так, можно и покапризничать.
— Не хотите, не надо, — сказал он громко. — Я пошел.
— Обожди, — Гордей Николаич рысцой подбежал к нему, — не торопись… Давай так порешим: на жительство я тебя приму с уговором. На неделю в чулан запру. Понял? Тебя батька искать будет. Неделю отсидишь, тогда выпущу.
— А если он через неделю найдет?
— Тогда поздно будет, — хмыкнул Петр.
Гордей Николаевич досадно сплюнул.
— Отрежут тебе язык, Петр. Помяни мое слово…
— Хорошо, — подумав, степенно согласился Митя. — Поживу в чулане. — Ему нравилось, что наконец-то с ним заговорили серьезно, по-взрослому. — Кормить будете?
— Как же! Пост кончился. Харч от пуза. Как хозяину, так и тебе. По рукам?
— По рукам!
— Вот и ладно, — сказал Гордей Николаевич. — Теперь будем двое вкруг наковальни кадриль плясать.
— Научусь ковать, тогда расплатимся.
— Об этом и поминать нечего… Парнишка надежный!
Митя собрался продолжить умный разговор, но слова замерли на его устах. К нему приближалась, почти бежала Катерина.
— Вот он где! — запричитала она и тревожно и радостно. — А я все ноги избегала! — Она выхватила у Мити мешок. — Так и есть. Рубаха! Тикать вздумал?
— Во-первых, не тикать, — начал Митя солидно, — а во-вторых…
— А во-вторых, — подхватила Катерина, — сейчас отец скинет с тебя портки и вавахнет по заднице! А ну домой!
— А во-вторых, я не обязан всяким… — продолжал Митя, глядя на нее ненавистно.
— Каким таким всяким?
— Сами знаете, каким.
— Ах ты, шпингалет! — Катерина замахнулась, но вдруг отвернулась и быстро пошла прочь.
— Заревела, — объявил Петр.
На момент перед Митей промелькнула серая шляпа с опущенными полями. Его вдруг ударило, что Катерина Васильевна чем-то похожа на мать, Клашу. У Катерины Васильевны другой рост, другой голос, а все-таки, все-таки…
— Мама! — вскрикнул он и бросился вслед за Катериной.
ГЛАВА 19
СХОД «ПО-ЧЕРНОМУ»
— Один? — спросил Петр, входя к Макуну. Макун кивнул. Петр положил на скамью тщательно увязанный навощенной бечевкой и припечатанный сургучом сверток. Осмотрелся. Был он, как обычно, выпивши.
На столе среди груды барахла лежал на пупырчатой тарелке соленый огурец. Макун готовился к полднику.
— К восьми вечера отнесешь Кузьмичу, — Петр кивнул на сверток, — и принесешь сто пятьдесят рублей. На твою долю двадцать.
Макун неприязненно посмотрел на упаковку.
— Двадцать? Чего больно много?
— За верную службу. Следующий раз еще добавим.
— И долго еще к твоему Кузьмичу шляться?
— Пока лапти не сносишь. Огурец сам солил? Можно?
— Бери.
— Нынче товар уемистый. Зараз доскачешь… — Петр, наклонившись, откусил мокрый огурец. — Ну и мастер же ты, Макун. И трактор водить можешь, и стряпать.
— Нужда учит. Чегой-то товар у тебя этот раз тяжелый, — проговорил Макун. — Железо. И прошлый раз железо носил. Давай, Петька, начистоту. Чего там у тебя, оружие?
— Да ты что! Коли тебя с оружием поймают, так и мне каюк. Дерьмовый подсвечник буржуйский, и больше там ничего. Гад буду! Желаешь, пощупай… Чего морду воротишь?
— И за подсвечник полторы сотни дают? В сельпе — от силы трешка.
— Так там промтоварный подсвечник. А здесь дворянский.
— Откуда он у тебя?
— Мы как подрядились? Ты носишь Кузьмичу, получаешь червонцы и не задаешь вопросов.
— Давай, Петька, так: эту штуку снесу, а больше способствовать не стану. Ищи другого.
— Другого искать время уйдет. Хозяин у нас сурьезный. Еще три-четыре носки, и мы тебя ослобоним. Бери тридцатку, коли совесть позволяет. Делов-то!
— Не надо мне твоей тридцатки. Боюсь. Как бы не заметили. Надысь у меня обыск состоялся.
— Обыск? Да чего у тебя искать?
— Кто их знает. Чего-то искали, коли из района прибыли. Все углы перешарили. Велели сундучишко отомкнуть. А там, в нутре, рядом с моей марухой цесаревич прилеплен. В гусарском мундире… Ну, думаю, заметут! А нет. Поворошили и уехали.
— Берегись! Уехали, еще приедут. Чего взяли-то?
