Митя боком поднялся повыше на откос и пошел, шагать стало еще трудней. Ноги то и дело ехали вниз, как раз туда, где под снегом разинуты зубастые пасти капканов.

Через полчаса Митя уже чуял в темноте близость речного простора. Прошло еще минут десять, и он ступил на лед Терешки. И волк его не съел, и в капкан он не попал. Осталось свернуть налево, и рано или поздно появятся огни Сядемки. Хорошо бы пораньше. Опасное путешествие отняло последние силы.

Деревня словно прибежала навстречу Мите. Не успел он пройти полверсты, как показались редкие огоньки, приветливо забрехали собаки. Одно было непонятно: огни светились не на левом, высоком берегу, а на противоположном, низком. В дальнейшем оказалось, что Митя забрел в село Хороводы, расположенное, если мерить по большаку, верстах в десяти от Сядемки. Но Мите было не до размышлений. Он побрел к слабо мерцавшему огоньку и наткнулся на баньку. От баньки тянуло теплом. Он зашел в отворенный предбанник и в полном изнеможении опустился на пол. По лавке была разбросана одежда. В парной спорили мужики.

— Кабанов знает. Только навряд ли придет, — послышался знакомый голос.

«Никак Петр!» — обрадовался Митя.

— Что же он, сукин сын, присягу забыл? — спросил сердитый голос.

— Так ведь ему не с руки. Больно поздно назначаете.

— Не твоего ума дело… Подкинь ковшик… Твое дело не рассуждать, а оповещать.

Каменка ахнула паром. Дверца отворилась больше.

— Я и оповещаю. А он меня спрашивает: как, мол, на всю ночь отлучиться, чтобы жена не заметила?

«Ну да, Петр! — Митя радовался и пугался. — Вот она, фуфайка».

Веники хлестали. Петр продолжал:

— Ну, он обуется, оденется. А жена спросит: куда на ночь глядя? Что ему сказать?

— Черт знает что такое! Если он бабу боится, зачем отделенным напрашивается?..

— Какой с него отделенный…

Дверь больно ударила Митю в плечо. Изнутри потянуло распаренным веником. Голый мужик на тонких ногах выскочил на снег, кинулся в сугроб и блаженно зарычал. Разворошив сугроб, бросился в баньку и прихлопнул дверь. Заработали веники, и Митя ничего не мог расслышать. Да он не очень-то и прислушивался. Он до того отупел, что его не удивляли ни встреча с Петром, ни сердитый незнакомец, ни то, что Сядемка оказалась на низком берегу. Было ясно одно: надо скорее тикать домой и пересказать папе то, что услышал.

Митя пошел вверх по тропе, добрался до большака. На зеркальных колеях, заполированных полозьями, он не удержался и сел. Подняться сил не было. И думать ни о чем не хотелось. Вместе с руками и ногами замерзали и мысли.

— Здравия желаю, председатель славного колхоза имени Хохрякова двадцатипятитысячный жених Роман Гаврилыч! — провозгласил Емельян, появляясь у Платоновых. Он сделал глубокий поклон и, не выпрямляясь, принялся сбивать буденовкой снег с валенок. — Разрешите доложиться?

— Здравствуй, Емельян, — сдержанно ответил Роман Гаврилович. — Опять вроде под градусами?

— А как же. Давай пять и не дави пальцы, будь добрый! Всем известно, что ты чемпион мира. — Емельян пытался затушевать свою провинность неловким панибратством. — Осерчал? А за что? Ну, шкалик с Шишовым выкушали… Хозяйка закусить деруны из картофельной кожуры подала. Скусно.

— Хороший же ты пример подаешь беспартийной массе.

— Чего духаришься? Выходит, верующим можно, а нам нельзя?

— Разве сегодня праздник?

— Позабыл? А день Красной Армии?

— Так то вчера.

— Вчерась, если помнишь, ты меня в район погнал. А Клим Степаныч бутылку разве поставит? Ладно тебе скалиться. Два месяца не пил, еще два месяца не буду. Что у тебя с ногой?

— Чепуха. Вывих. Какой-то доброхот созоровал. Ступеньку с крыльца унес. А мне ни к чему. Вечерком вышел и ковырнулся. Пухнет, стерва.

— Вон они что делают, — Емельян сел за стол, покачал головой. — Гляди, Гаврилыч, ходи с оглядкой.

— Думаешь, снова Молотовы-Скрябины?

— А как же. Мне бы вчерась надо было заскочить, отчитаться. Да не захотел тебе нервы дергать. Ничего у меня в районе не вышло.

— Что значит — не вышло? А резолюция Орловского?

— Клим Степанович сказал, что, если бы даже окружком резолюцию спустил, он все одно ничего бы не дал. Поскольку у него ничего нет. Отказал начисто по всем пунктам. Семян не обещает ни меры. Велит не дожидать милостей, а снова пройтись по сусекам. А что толку? У колхозника, окромя мышей, ничего нету. Зимовалым зерном травятся… Скоро голодовать будем. Где Митька?

— Не знаю. Видать, в школе заночевал.

— Тогда слушай, — Емельян все-таки перешел на шепот. — В исполкоме говорят, будто по уезду листовка ходит. Агитируют против колхозов и против колхозных активистов. Призывают не выходить на работу. Я так считаю: ведут линию на срыв посевной. На машинке писано.

— Какой-нибудь городской прохвост сочинил, — подумав, сказал Роман Гаврилович. — Масса на машинке не пишет.

— Так и Клим Степанович считает. Ну, он ладно. Ему на всех собраниях дакают. А ты-то что? Думаешь, гдей-то там, за тридевять земель, отдельный вредитель затаился? Что вокруг тебя сплошняком поклонники Советской власти? Как бы не так! Отвори глаза пошире. Озлился мужик. Из веры вышел. Ладно еще, что тебе ногу своротили, а не голову…

— Ты, Емеля, не только красные праздники блюдешь, — усмехнулся Роман Гаврилович. — Ты вдобавок и паникер.

— Ладно обзывать-то. Надо дело делать. Мозгой шевелить и действовать. Зерно за трудодни обещал? Обещал. А обещал — давай.

— Чего я давать буду? — Роман Гаврилович было вскочил, скрючился от боли и снова опустился на скамью. — Я тебя к Климу Степанычу за зерном посылал. Где оно?

— Ссуды нет и не будет, считай, до осени. Худо нам с тобой, председатель. Надежда одна.

— Какая? — встрепенулся Роман Гаврилович.

— На мировую революцию.

— Вопрос серьезный, а ты дурака валяешь.

— А не веришь в пришествие мировой революции, выдай из семенного фонда. Негоже людей обманывать.

— Ты меня куда толкаешь? На уголовщину? Ступай проспись. Опомнишься, будем решать.

— Я уже опомнился, товарищ председатель. У Шишовых погулял и опомнился. Там у них малец в подполе картошку считал. Осталось семнадцать клубней. Семнадцать клубней на всю семью до будущего урожая. Это когда бывало, что картошку на штуки меряли?

Пришла Катерина с узлом.

— Гостинец принесла? — поинтересовался Емельян.

— Гостинец, да не тебе. Как нога, Роман Гаврилович?

— Пухнет.

— Вот самогонцу добыла. Не знаю, поможет, не знаю, нет. — Она опустилась на колени и принялась разматывать больную ступню. — Вона как раздалась.

— Хорошо тому живется, у кого одна нога, — привычно шутнул Емельян. — Чем тряпки мочить, поднесла бы председателю граненый стаканчик.

— Потерпите, Роман Гаврилович, — хлопотала Катерина. — Угнали вот Федота Федотовича, а теперь маетесь. Он бы зараз залечил. А я лекарь не лучше Емельки.

— Шут с ней, с ногой, — перебил Роман Гаврилович. — Как считаете, Катерина, зерно в деревне есть?

— Какое у нас зерно. Еще со сретенья не проспались, а погляди, какой хлеб жуем. Кто что в тесто замешивает. Кто овес, кто картошку. И куда все подевалось? Ну мы ладно. А скотина за что страдает? Коровы с голодухи гудят, как пароходы.

— Мы виноваты, — сказал Емельян. — Надо энергичней в колхоз заманывать.

— Заманишь, а что толку? В Хороводах всех вплоть до курей записали. А жуют так же, как и мы, шкуру картофельную. — Катерина вздохнула. — Вот беда… И клопа нонешний год много.

— При чем тут клоп, — раздраженно перебил Роман Гаврилович. Он не терпел упаднического нытья и прочих буржуазных пережитков.

— А это у них примета такая, — засмеялся Емельян. — Прусак — к добру, клоп — к худу. Темное суеверие. Мне, к примеру, все одно. Меня клоп не берет.

— Брезгует, — сказала Катерина. — Хошь бы весна подошла. Щавелем разживемся, крапивкой… Вы-то сами ужинали? Где Митька?