— А почему этот ваш Шевырдяев из председателей ушел?

— Он не ушел. Считают, пропал без вести… Красный партизан… А вот и она, наша Сядемка.

Митя посмотрел туда, куда Емельян показывал кнутом, но ничего, кроме снежных отгорков, не увидел.

Емельян подкатил прямиком к дому Семена Вавкина.

Возле крыльца в голос ревела закутанная во множество платков женщина.

Горе ее было велико, но нам положено прежде всего познакомиться с Семеном Ионовичем Вавкиным, поскольку он в то время находился на посту исполняющего обязанности председателя колхоза.

Деревня Сядемка одним концом убегала в степь, другим упиралась в крутой берег реки Терешки. Избы, большей частью глинобитные, крытые до бровей соломой, расположились, как хутора, далеко друг от друга и глядели куда попало. Деревьев, кроме чахлой ветлы на другом, низком берегу, видно не было. Крашенные мелом избы не имели ни оград, ни палисадников. Неподалеку темнели остатки сгоревшей риги. В неогороженных дворах богатырскими шлемами возвышались кладки кизяка для отопления или копны соломы для той же цели, и издали трудно было различить, где копна, а где изба. То, что у сядемцев называлось улицей, представляло собой широкое, как футбольное поле, пространство, прорезанное оврагом, похожим на описанный Тургеневым в рассказе «Певцы», только гораздо глубже и длиннее. Стараясь хоть как-нибудь скрасить свою невеселую местность, сядемцы белили избы и выпиливали на ставнях сердечки и цветочки. Но непогода каждый год срывала ставни с петель и смывала со стен мел. Кому первому пришло в голову поселиться в этих неудобьях, неизвестно. Может быть, тогда и оврагов здесь не было. Известно только, что до революции в Сядемке было сорок дворов, а к началу коллективизации — около сотни. И одним из лучших домов, домом с балконом и деревянными полами, наверху, а не на откосе, завладел батрак Семен Ионов ич Вавкин.

Случилось это так.

Во время оно в богатой деревне Хороводы жили два друга-неразлучника, ладный смелый Федот Чугуев и хроменький Семен Вавкин. Когда родители называли Семена еще не Семеном, а Семячкой, матушка положила его в тень, под телегу, а сама пошла жать. Отбиваясь от оводов, лошадь дернулась, колесо переехало Семе по колену, и нога стала сохнуть. Рос он хромым и робким, любил уединяться; хватал любую бумажку с буквами — ярлык, конфетный фантик, папиросную коробку — и погружался в созерцание таинственных значков. Лет девяти в сочельник он поразил малограмотную мать собственноручно написанным поздравлением. Ребята его обижали, а Федот брал под защиту. И стал Семен ходить за ним, как кутенок. Куда Федот — туда и он. А выросли — подружились. Делить им было нечего. Оба голодали, как волки, ходили по деревням наниматься. Крепкого Федота брали охотно, а Семена только на харчи. Однажды подрядились они в батраки к помещику, отставному полковнику Огонь-Догановскому. Впавший в детство отпрыск когда-то могучего сословия занимался исключительно тем, что пытался взбивать молодцеватый кок и перед сном наворачивал этот кок на бумажку. А так как он ложился спать раз пять-шесть на дню, работы у него хватало. Ноги отставного полковника дрожали, а дамский пол интересовал чрезвычайно. Эта родовая слабость в свое время привела к тому, что его супруга-бестужевка покинула поместье навсегда и поселилась с сыном в Петербурге. Сын отставного полковника принадлежал к политической партии эсеров, делал бомбы и был принципиальным врагом эксплуататоров; однако, когда очередная порция доходов от имения запаздывала, весьма гневался. Изредка строгий отец пытался образумить сына, поставить на место и писал: «Я хозяин, барин, а ты всего-навсего хлюст». В ответ ленивый сын брал ножницы и посылал отцу газетные или журнальные вырезки такого типа: «Какой же он хозяин, когда ни около скота, ни около земли, ни около работы ничего не понимает. За ним следует другой барин, подбарин, приказчик, который обыкновенно работать тоже не умеет и работы не понимает, около земли и скота понимает немногим больше барина, умеет только мерсикать ножкой и потрафлять барину, служить, подслуживаться. Затем идет еще целый ряд подбаринов — конторщики, ключники, экономки и прочий, мерсикающий ножкой люд, — люд, ни в хозяйстве, ни в работе ничего не понимающий, работать не умеющий и не желающий, и работу, и мужика презирающий».

Именно таким был приказчик помещика Огонь-Догановского, жуликоватый Потапыч, бритый мужичок с хорошо развитыми жевательными мускулами. Он ходил с плеткой, нацепленной на кисть руки, и не оставлял плетки даже тогда, когда являлся к хозяину для доклада.

В деревне Сядемка, на сухом, высоком месте стоял у Потапыча дом с балконом. Овдовев, приказчик переехал к своему благодетелю в кирпичный флигель и перевез туда двух дочерей: двадцатилетнюю грудастую Настасью и шестнадцатилетнюю хохотушку Любашу. Заметив во дворе Настасью, отставной полковник вдруг вспомнил румяные ляжки рубенсовских наяд и бросился к зеркалу подновлять опавший кок. Наблюдательный Потапыч предложил дочку в экономки, и дело было улажено.

Обе девицы проклинали свою участь. Имение называлось «Услада». Оно стояло на холме, у излучины реки, верстах в пяти от Сядемки. И, кроме дома с колоннами, чугунной ограды, лошадей, коров и бородатых мужиков, ничего в «Усладе» не было.

Появление хроменького не могло не развлечь сельских затворниц, особенно Любашу. Она играла с Семеном, как с куклой: таскала его через ручей по жердине, учила играть в серсо, выносила ему барское кушанье, предварительно политое касторовым маслом. Вечно голодный парень доверчиво набивал брюхо касторкой, а сестры, умирая от хохота, наблюдали, как он, внезапно бросив шлею или хомут наземь, словно раненый заяц, кидался в кусты. Измывательства над калекой возмущали Федота; он не раз пытался унимать бездельниц — ничего не помогало. Однажды вечером, когда Любаша вздумала учить Семена ездить на велосипеде, он не выдержал, затащил ее в кусты и отомстил за друга, как сумел. Поруганная проказница под величайшим секретом поведала об этом старшей сестре и добавила, что в самое ближайшее время попытается еще раз подвергнуться адекватному наказанию. Настя наябедничала отцу. Потапыч, похлопывая плеткой по голенищу, пожаловался помещику. Отставной полковник чрезвычайно оживился, заказал кофей, уселся в старинное кресло-балдахин, призвал Любашу и долго выяснял подробности. Затем был вызван Федот.

— Что ж, юбезный, — сказал помещик, картавя на «л» и на «р». — У тебя два авноценных выхода — садиться в тюму ии жениться. Выбиай.

Федот подумал и ответил:

— Я согласен жениться. Но с условием, ваше благородие. Прикажите отдать Настасью Семену.

Бывший полковник поперхнулся кофеем, побурел, выдернул из-за ворота салфетку и ушел в кабинет. Послали верхового за доктором. Старика разбил паралич.

А через месяц сыграли две свадьбы. Настя пошла за Семена, не переча. Она бы и за черта пошла, лишь бы не сидеть над капризным паралитиком.

Потапыч отдал молодым дом, а сам остался при барине.

Не успели молодайки поделить горшки, обрушилась на Россию германская война. Федота взяли в армию. Настасья мигом записала на себя барахло и скотину, сестрицу-солдатку стала попрекать коркой хлеба и наконец согнала со двора беременную. Семен до сих пор помнит, как в девятнадцатом году, в голодуху, встала под окнами не то девка, не то старуха. Жует траву лебеду и смотрит на него в упор безумными глазами. А за юбку держится крошечная девчонка. Он приглядывался-приглядывался, узнал Любашу. Хотел тайком вынести хлебушка, да вошла Настасья. Он задернул занавеску. «Все одно от Федота вестей нет, — вздохнул он. — Видать, убили».

Незадолго перед тем приехали в усадьбу люди — два красноармейца и одна женщина. Женщина была в кепке и в ремнях. Она вызвала Потапыча, показала ему бумагу и объявила: имение бывшего помещика Огонь-Догановского «Услада» реквизируется. Затем переписала люстры, трельяж, гобелены, тарелки, статуэтки, секретер, вазы, пуфики, ломберный столик и прочее, проверила оконные затворы и приказала красноармейцам навесить на двери сургучные печати. Под конец она велела Потапычу подписать бланк. Потапыч увидел свою фамилию, напечатанную пишущей машинкой, и прочитал, что означенное лицо обязуется охранять перечисленное в описи имущество, а за порчу или пропажу последнего привлекается к суду согласно законам военного времени.