— Ничего-ничего, — сказал Емельян спокойно, — табачком разжился. Продолжай.

— Хозяев, значит, в сарай замкнули. Переписали барахлишко, дали подписать опись, посадили их на подводы и под конвоем отправили к белым медведям. Вот как мы первый поток раскулачивали. А нынче что? Сидим, лясы точим, а Кабанов мешки по родне развозит… Предлагаю голосовать…

Против были Суворова и Пошехонов. Воздержался Шишов. За раскулачку проголосовало большинство: Алехин, Фонарев и председатель Платонов.

— Генеральная линия победила… — сказал Петр. — Ты же, Емельян, не курящий. Чего у тебя там?

— Ох и липучий ты мужик, Петька! Спасу нет. На, гляди. — Емельян, не спеша, развернул тряпку и поставил на стол статуэтку. По ребрышку круглого подножия, на котором, как рафинад, белело стройное девичье тело, тянулась нерусская надпись «Innocence».

Емельян приладил фарфоровую головку и спросил:

— Признаешь?

Не разгибая спины, Петр начал медленно, словно тяжело груженный, подниматься.

— Ты поломал? — проговорил он, внезапно осипнув, и сделал шаг к Макуну. Но какая-то тревожная мысль испугала его, и, нащупав табуретку, он сел снова.

Роман Гаврилович и все присутствующие с любопытством следили за заведующим разумными развлечениями.

— Чего психуешь? — усмехнулся Емельян. — Куколка-то не твоя. Макун ее у тебя на чайник выменял. Верно, Макун?

— Ты поломал? — с трудом повторил Петр.

— Склеишь, склеишь… — бормотал Макун, съежившись под скрестившимися на нем взглядами. — Будет как новая… Мизинчик кудай-то задевался, а прочее все в целости.

— Так это твоя статуэтка, Петр? — спросил, прозревая истину, Роман Гаврилович.

— Ты по какому праву с меня допрос сымаешь? — яростно засипел Петр. — Кто ты такой?

— Я тебя не допрашиваю. Я вопрос задаю. Не желаешь отвечать, не надо.

Роман Гаврилович пошептался с Катериной. Она оделась и вышла.

— Куда она пошла? — насторожился Петр.

— Давай договоримся. Я тебя не допрашиваю, и ты меня не допрашивай. Макун, откуда у тебя статуэтка?

Макун затравленно оглядел горницу.

— Не молчи, — посоветовал Емельян. — Про чайник не заливай, а доложи все как есть. Сами вызнаем, хуже будет.

«Верно, — подумал Макун. — Кузьмича взяли, он все одно расскажет. Завтра за меня примутся. Надо покаяться».

И, избегая колючих глаз Петра, рассказал, как получил от него статуэтку, как понес Кузьмичу, как испугался участкового. На вопрос Романа Гавриловича признался, что способствует Петру не первый раз. Таскал посылки раз восемь. Что в них, сказать не умеет. Посылки были и легкие, и тяжелые, зашивались в хорошую материю. Перевязывались бечевкой. Концы бечевки скреплялись сургучной печатью.

Про печать Пошехонов не поверил. Емельян показал тряпку. На ней сохранились обломки сургуча и длинные плети бечевки. Оттиск на сургуче сделан медным пятаком. Бечевка просмоленная, крепкая, как железо.

— Производство Дуванова, — уверенно заключил Емельян.

— Какого Дуванова? — спросил Роман Гаврилович. — С Хороводов?

— С Хороводов.

— У него банька имеется? Ясно.

Все это время побледневший Петр сидел неподвижно, как страшная восковая кукла.

— Дай-ка я его разморожу, — сказал Емельян. — Ты, Петр, верно, еще не позабыл, что ты комсомолец. Так вот я спрашиваю тебя как твой старший товарищ и секретарь комячейки. Слышал, что Макун говорил?

— Не глухой.

— Статуэтка твоя?

— Не знаю.

— Это как понимать?

— Так и понимай. Не знаю.

— Тебе Макун деньги носил?

— Откудова?

— От Кузьмича.

— От какого Кузьмича?

— Кузьмича не знаешь?

— Не знаю.

— Макуна в «Восьмое Марта» посылал?

— В какое «Восьмое Марта»?

— Поселок «Восьмое Марта» знаешь?

— Не знаю.

— А Макуна знаешь?

— Не знаю.

— Так. Значит, и Макуна позабыл?

— А-а, этого. Этого знаю. Фамилии евоной не знаю.

— Так вот, Макун согласно твоему указанию носил в поселок «Восьмое Марта», который ты не хуже меня знаешь, к Кузьмичу, которого ты, может быть, и не знаешь, твои вещи, и за них Кузьмич передавал деньги для тебя в сумме от ста пятидесяти и до двух тысяч рублей. Куда ты девал эти деньги?

— Какие деньги?

— Которые тебе приносил Макун.

— Откудова?

— От Кузьмича.

— От какого Кузьмича?

— Обожди, — остановил его Роман Гаврилович. — К нам, кажется, гости.

И верно. В горнице появилась Катерина, а с ней сердитая Настасья Вавкина.

— Вот это кто! — обрадовался Емельян. — Хочешь, Настя, куколку подарю?

— Все в дурачка играешь? — отвечала Настасья. — Семена погнали, а спокоя все одно нет. У меня стирка стынет. Чего надоть?

— Гляди, какая шмара, — Емельян подмигнул Петру и снова поставил фарфоровую головку на туловище. — Вылитая ты. Только нагишом.

— Батюшки! — Настасья всплеснула красными руками. — Да это наша! На белом столбике у камина стояла! В курительной! Где ты ее взял?

— Гражданина Алехина спросите, — сказал Роман Гаврилович. — Может, вам скажет. С нами объясняться не пожелал.

— Петька? — уставилась на него Настасья. — Ты захоронку разорил, Иуда искариотский?

Петр брезгливо отвернулся.

— Онемел? — подбодрил его Емельян.

— Ничего не знаю.

— Вяжите его, разбойника! — завизжала Настасья. — Семушку ограбил, батюшку рассудка лишил, гад недоношенный. В кандалы его, ухореза!

— Тихо! — Петр встал. Звонкий металлический голос вернулся к нему. — Чего разоряешься? Кого я ограбил? Я песок копал…

— Глядите! Песок он копал! Песок он копал, гад ползучий!

— Копал в овраге песок и откопал сундук. А в сундуке барахло…

— Не барахло, оглоед толстопятый, а фамильные ценности. Я в экономках жила! Я цену знаю! Одна картинка, вельзевул ты турецкий, тыщу стоит! А фарфор немецкий, а бокалы, чирьяк тебе в глоткуI

— Вона что, — перебил ее Петр, — вона ты что с усадьбы натаскала! А теперича на людей орешь, выковыливаешься! Да за такие дела к стенке ставят. Обожди. Я тебя еще приземлю.

— Ишь ты, куды поворотил! Мы с батюшкой народное добро сберегали, захоронка у нас в овраге лежала, мы ее не тревожили. Мы ее для музея берегли!

— Для музея? А когда к тебе барыня из музея наведалась, ты ей что сказала?

— Ты, зараза, зубы не заговаривай… Где сундук?

— …Товарищи. Уймите ее. Раздухарилась, стерва… я по приказанию Шевырдяева возил песок для кирпичного завода и выкопал сундук. Пускай назначат законное вознаграждение и забирают. Мы порядки знаем! Если вышестоящие власти прикажут…

— Представь сундук, охламон! — закричала Настасья.

— …передать сундук в казну или отдать его Вавкину, то я…

— Представь сундук, вельзевул окаянный!

— …с полным удовольствием верну всю наличность…

Беседа проходила в деловой и откровенной обстановке и закончилась тем, что Емельян и Катерина в сопровождении Петра и Настасьи отправились инспектировать бывшую захоронку.

Конвоируемый Катериной и Емельяном, Петр затягивал шаг. Надежды, управлявшие его поступками, поблекли. Дни тянулись, а мятежом не пахло. Сигнала, который сулили на ночном сходе, не подавали. И он старался насколько возможно отдалить чреватую казенным домом ревизию.

Настасью его медлительность выводила из себя. Ей не терпелось дорваться до заветного сундука. Изба Петра стояла на другой стороне оврага, через два двора от усадьбы Кабанова. И Настасья, оторвавшись от остальных, помчалась туда так, словно ей было не тридцать пять лет, а пятнадцать. Одним махом она взлетела по откосу, не замечая ни лающих собак, ни людей, столпившихся у ворот Кабанова, пробегла вдоль односторонки избушек и принялась дубасить к Алехиным. Хозяйка подала голос, но не отомкнула. Тогда Настасья, поминая ее родословную, бросилась подгонять Петра. Грозила ему, путалась в ногах, а скорости Петр не прибавлял.

Возле двора Кабанова собирался народ. Весть об его раскулачке разнеслась. Кроме местных подошли и хороводские: два дюжих сына Дуванова, оба, похоже, «поддатые». Тимоха вооружился слегой, за ним маячил учитель, Евгений Ларионович. Женщины возбужденно стрекотали. То там, то здесь мелькал Данилушка. Всего набралось человек тридцать. Увидев правленцев, толпа угрожающе смолкла.