Мела пурга. Стреляли, видимо, из дамского пистолета. До Романа Гавриловича слабая пулька не долетела.

Вечером к Платоновым прибегла Фрося узнать, не видела ли Катерина ее мужа, Петра Сидоровича.

Была она издерганная, умученная, но перед визитом к председателю нацепила дутые бусы и забелила синяки на лице.

После неудачного похода к часовенке Катерина была не в духе.

— А ты у евоного дружка спроси, где твой шляется, — посоветовала она, — спроси у Тимохи. Он Емельянову избу с ружьем караулит.

— Я бегала. Тимоха не подпущает. И к Вавкиным бегала. Уморилась. Щи преют, а его нет.

— Не тужи. Сам не приедет, так поймают.

— Чего болтаешь? Кто он, кролик, чтобы его ловить?

— Бирюк он у тебя, Фроська, а не кролик.

— Ой, Катерина! Неделю с председателем поспала, а вовсе слиняла. Слыхала, какое фамилие твоему полюбовнику прилепили? Не слыхала? А я слыхала. Кулачник — вот как его народ величает. И верно. Орехова раскулачил, Кабанова кулачит и на Петра Сидорыча намахивается… Петр Сидорыч хоть крышу в хлеву настилал, а твой что? Жалко, Шевырдяева нету. Он бы вам всем за Петра-то Сидорыча холку намылил.

— Не зевай! — у Катерины потемнели глаза. — Не глухая. Уважал Игнат твоего Петра. Это верно. Петр Сидорыч…

— Уважал! — подхватила Фрося. — Вот и именно — уважал. Заведующим развлечениями поставил… А ты чего на него косишься?

— Садись и слушай.

— Какие посиделки! — Фрося зачерпнула ковшиком воды. — Побегу искать…

— Садись! Ты законная супружница, ты первая и узнаешь.

Голос Катерины был странно печален. Фрося перестала пить.

— Шевырдяев Петра уважал, а твой Петр ему в спину вилы воткнул.

— Кто воткнул? Какие вилы?

— Обыкновенные. А труп утопил в Терешке.

Фросю словно ветром шатнуло. Как стояла, держа обеими руками ковшик, так и грохнулась на пол.

Катерина расстегнула ее пальтишко, прыснула в лицо.

— Не надо, — Фрося открыла глаза. — Помада смоется… У меня голова сроду слабая. Кружится… Смехом сказала?

— Какой смех. Сущая правда. Раньше следователи на Макуна думали, а нынче все сошлось на одну точку. На твоего Петра.

Фрося тяжело поднялась, отлепила со лба мокрые волосы.

— Что ж теперича ему будет?

— Что в уголовном кодексе сказано, то и будет.

Фрося покачивалась на скамье, пошептывала «страсти-то какие, батюшки… Страсти-то какие» и что-то обдумывала.

— Нет, — встряхнулась она. — Не может того быть! Обожди, Петр Сидорыч придет, выскажу ему, что ты на него клепаешь. Он тебе морду размалюет.

— Долго теперь его дожидать. Он на исполкомовской лошади ускакал.

— Никуда он не ускакал. Не посмеет он ускакать… Он меня жалеет.

— Оно и видно. То-то ты забелилась, как печка.

— Ну и что. Тебе хорошо. Отряхнулась курица с-под петуха и пошла зернышки клевать… А я законная жена. Бьет не до смерти. Учит… Игнат убег, вот и болтаете, кому что померещится. Дурите сами себе головы… Твово Макуна вон прикончили. Тоже на Петра скажешь? Чего молчишь?

— Ладно. Молчать не стану, — Катерина вздохнула. — Петр, и никто другой. Игната заколол, чтобы сундук утащить, а Макуна за то, что объявил милиции.

Фрося подняла глаза. Ее страдающий взгляд не дотянулся до Катерины, уперся в пустоту.

Так и сидели — Фрося у двери, возле ведра, а Катерина за столом с недоштопанным носком Романа Гавриловича. Сидели, пока в горницу не влетел румяный с мороза Митя.

— Тетя Фрося, — возвестил он, — тебя Петр требует!

— Где он? — вздрогнула Фрося.

— За гумном.

Она поглядела на Катерину.

— Чего ж ты? — сказала Катерина. — Ступай.

— Боюсь…

— Чего бояться? — Митя, подпрыгивая, скидал пальто. — Он сам боится. Прячется.

Фрося ушла, Катерина принялась неряшливо собирать ужин. Мите показалось, что она очень недовольна собой.

— Где папа? — спросил он.

— В район поехал, — соврала она, не подозревая, что говорит правду. — Где вывозился?

— Мы с ребятами на наковальне ковали. Хозяина нет. Бери что хошь. И щипцы, и ручник, и зубилья.

— Ступай, умывайся. На крыльцо по нужде не бегай. Сикай в ушат.

— Почему?

— Потому что в ушат. На улицу не выходи.

Она задвинула ржавую щеколду, приперла ворота хлева деревянной лопатой, глянула на крохотный, согнутый из гвоздя крючок, повисший на косяке горницы, махнула рукой и ушла за перегородку.

До Мити не сразу дошло, что Катерине страшно. Она всегда представлялась ему таким же могучим существом, как отец. Когда-то, давным-давно она вступилась за попа. За это ее исключили из партии. Еще раньше, пятнадцатилетней девчонкой, сражалась против белых в коммунистическом полку на южном фронте. В награду за храбрость ее выдвинули на пехотные командирские курсы. Училась на пулеметных курсах… Видала живого Ленина.

Эпидемия страха, поразившая Катерину, Фросю, Петра, Кабанова, бросившего на произвол судьбы кузницу, перекинулась на Митю. Особенно его озадачило, что Катерина закрыла пустой хлев. Правда, из хлева по лесенке можно забраться в клозет, а из клозета, сбив ветхую вертушку, пробраться в сени. Но кому придет в голову пользоваться таким путем, если дверная щеколда держится на честном слове.

«Конечно, — подумал Митя, — жутковато, когда знаешь, что недалеко в избе лежит Макун, проткнутый вилами, но не настолько же жутковато, чтобы запираться на все запоры. Мертвецы по гостям не пойдут».

Он накинул крючочек сенной двери в петельку и притаился на печи.

Катерина задула свет.

Метель хулиганила за окнами. Дом вздрагивал.

Митя накрылся тулупом и стал размышлять, какой гостинец привезет папа. Возвращаясь из района, отец всегда привозил что-нибудь интересное: то книгу Жюля Верна, то краски в тюбиках, то карандаш — с одного конца синий, а с другого красный. Митя уже задремывал, когда ему показалось, будто в сенях постучали. Он поднял голову. Легонько постучали еще. Стук исходил от задней слепой двери сеней, единственной неприступной двери, забитой гвоздями и загороженной тяжеленным рундуком. Чужак стучит.

— Тетя Катя! — позвал Митя шепотом.

— Что тебе? — сразу откликнулась Катерина.

За переборкой скрипнула кровать. В кромешной тьме проплыла белая рубаха Катерины и замерла у порога.

Метель свистела. Ветер доносил голодный рев колхозных буренок.

Едва Катерина успела вымолвить «никого нету, спи», как снова раздался стук, на этот раз в окно за переборкой.

— Ах ты, леший тебя возьми! — сказала она вслух. — Кто там?

Ей что-то ответили.

— А кто это? — спросила она.

Митя навострил уши. В свисте ветра удалось разобрать только, что голос был мужской, хриплый.

— Таких у нас сроду не было! — крикнула Катерина. — Ступай, куда шел! А ты, Митрий, не переживай, — крикнула она еще громче. — Пущай только сунется. Наган под подушкой!

— Разве наган здесь? — удивился Митя. — Папа же без нагана не ездит.

— А сегодня уехал без нагана. Наган оставил нам. Радуйся.

— Заряженный?

— Вот настырный пацан!

Она достала револьвер, пострекотала барабаном.

— Нет. Порожний. — Катерина подошла к окну, прислушалась. — Вроде ушел. Ложись. До утра как-нибудь додрожим, а там и батька воротится.

— Погоди! — Митя покопался в своем барахле, достал предмет, похожий на маленькую дыньку. — У нас пошибче оружие есть.

— Что там у тебя? — Катерина насторожилась. — Никак граната?

Она метнулась к печурке, засветила свечу.

— Ну да, лимонка! Ах ты, стрикулист этакий! Брось сейчас же. Нет, обожди. Не бросай! Держи крепше. Клади на стол. На самую середку, чтобы не покатилась. Прямо горе с тобой! Где взял?

— В кузне. Кабанова хвалишь, а у него…

— Гляди, Митька! Будешь в дом бомбы таскать, уши надеру. Не погляжу, что председателев сын. Слава богу, запала нет. А то вознеслись бы мы с тобой в небеса…

— Ништо! — сказал Митя. — Она и без запала тяжелая. Угадаю по кумполу, враз копыта откинет.