— А колхозы у них были? — спросил Митя.

— Нет. Колхозного движения у них не было. Поскольку там не было деревни. На сельскую работу гоняли без разбору, всех подчистую — и дворника и академика — на полных два года без перерыва. Желающие могли оставаться и дольше. Только я думаю, что таких ударников было немного: кому охота упускать даровой обед да еще с музыкой. Ко сну утописты отходили в восемь часов вечера. Рано утром, на рассвете, им говорили научную лекцию про вращение земли и так далее… Явка всем, кроме Князя — так же, как и на лекции Игната, — была обязательна. Следить за тем, чтобы все занимались полезным трудом, было главным занятием бургомистра. Игра в карты, выпивка и измены супруга карались: уличенного переводили в рабы и кормили без музыки. Прогуляться по улицам разрешали. А вот если тебе взбрело на ум выйти за черту города, будь такой добрый, предъяви командировочное удостоверение: убыл тогда-то и туда-то. Прибыл туда-то. Удостоверение должен подписать бургомистр, а утвердить управляющий всем городом, выбранный пожизненно мудрый отец утопистов — Князь.

— А где, дядя Макун, эти утописты жили? — спросил Митя.

— В Утопии.

— А Утопия где?

— Кто ее знает. Гордей Николаич, кузнец, говорит, что такого народа никогда не было. А Федот Федотыч объяснил, будто про утопистов в книгах написано, утописты добились уничтожения частной собственности и противоположности между городом и деревней, а после того забрались на кирпичную стену, попрыгали оттуда в море и утопились. Поэтому и называются утописты… Игнат Шевырдяев обещал Федота Федотыча за такое объяснение загнать в Нарым, да не успел. А я думаю, может, и верно, утопились. Какой интерес весь век под дудку бегать. Люди, чай, не цыплята. Верно? Вот и называют их, бедолаг, не баптисты, не уклонисты, а все же таки утописты. Каждое название проклевывается и кустится от одного зернышка, Митяха. Вот ты только меня увидел, а уже Макуном кличешь. Какой я Макун? Отец мой купец первой гильдии Софон Петров с вольного города Вольска. А я Макар Софоныч Петров, а Петр в переводе с евангелия краеугольный камень. Вот кто я.

— Почему же, если вы камень, на Макуна откликаетесь?

— Зовут — и откликаюсь.

И вспомнились Макуну давние годы, когда был он не Макуном, а Макаркой. Отец его беднел, выпивал и зверел. Макарка убежал из дома и нанялся в экономию на должность — куда пошлют. Было в экономии стадо коров — голов сорок. Доили их на пастбище, на клеверах. Макарка тащил подойник к подводе, сливал молоко в бидон и бежал с порожним ведром к стаду. Под коровами сидели доярки в белых халатах. Коровы были отборные. То и дело раздавался крик: «Макарка, ведро!» И повадился голодный Макарка питаться на ходу. Макнет пальцы в ведро и сосет сладкие сливки. И прозвали доярки его Макуном…

Всего этого Макун рассказывать Мите не стал. А прощаясь, пояснил:

— Макун — название заморское. Поскольку Петр по-нашему — камень, постольку Макун обозначает сурьезный предмет.

Догановский обещал посетить Сядемку 5 февраля. Чем меньше дней оставалось до его приезда, тем мрачней становился Роман Гаврилович. Он привык глядеть правде в очи. А правда была такова, что за две пятидневки его председательства ничего не изменилось. Конечно, с помощью правления он принял меры по утеплению хлева, конюшни, птичника, заново назначил бригадиров, наладил учет трудодней, собственноручно выписывал наряды, но дело не шло. Колхозники трудились «по силе-возможности» — бестолково и нехотя.

Чтобы вывести хозяйство из летаргии, надо ухватиться за главное звено. А угадать это звено Роман Гаврилович не мог.

Он пробовал советоваться с крестьянами, с каждым в отдельности, за чайком, в спокойной обстановке, разговаривал так же, как с рабочими в железнодорожных мастерских, был ровен, рубаху-парня не изображал, под деревенский жаргон не подлаживался. Такое обхождение было сядемцам по душе, но изменить их взгляды не удавалось. За намеками и недомолвками чуялась твердая уверенность, что колхозы — затея дохлая. Надо терпеть и пережидать. Может, переворот будет, а может, верха образумятся.

Одним из последних собеседников оказался Макун.

Когда Роман Гаврилович явился к нему без приглашения, хозяин было напугался.

— Я пришел к тебе с вопросом, Макар Софоныч, — приступил прямо к делу Роман Гаврилович. — Объясни ты мне по-человечески, чего ты от колхоза шарахаешься, как черт от ладана.

Макун успокоился. Гость не собирается ни на работу наряжать, ни налоги требовать.

— Так ведь я, Роман Гаврилыч, не первый день шарахаюсь. Скоро год, как прошу ослобонить.

— В том и беда. Скоро год, как не работаешь, а на сторону глядишь. Неужели непонятно, что для тебя, как и для всех тружеников деревни, колхозный путь единственный и неизбежный. Почему ты бежишь? Притесняют тебя, что ли, здесь, обижают?

— Меня обидеть невозможно, Роман Гаврилыч. Я сроду мужик терпеливый. Положи на стол кусок сала — не трону. Час будет лежать — не трону. Нет, людям меня не обидеть, Роман Гаврилыч. Меня земля обижает. Сколько я ей, матушке, кланялся. Сколько маялся без выходных и без проходных, а спать все одно ложился голодный…

— Потому-то и собирают крестьян в колхозы, — объяснил Роман Гаврилович. — Единоличнику, а особенно батраку по отдельности из нужды не выйти. А вот в коллективе тебе голодать не придется. И громадное большинство крестьянства это хорошо понимает. Не случайно колхозное строительство пользуется небывалым успехом. Тебе известно, что в данный момент крестьяне идут в колхозы волостями, районами и даже целыми округами?

— Известно. А я, если сказать правду, не уважаю ни деревню, ни цельные округа с самого детского возраста. Что за жизнь: зимой стужа, летом грозы лютые — то бабу убьет, то изба загорится… Ничего тут не наживешь. Век тут живу, а все, что нажил, нажил в городе.

— Что ты нажил? — начал сердиться Роман Гаврилович. — Погляди. Что у тебя есть? Галифе с леями да развалюха с прусаками. Даже бабы не завел.

— У меня конь есть, — сказал Макун с достоинством. — Бабы у всех, а конь не у каждого.

— Это сивый-то мерин?

— Ты моего коня не задевай. Никакой он не мерин, а самый настоящий конь орловских кровей. А что ему в вашем колхозе ногу отморозили, то в городе бы за такие дела я бы возмещение стребовал.

— Не понимаешь ты меня, Макар Софоныч. Я тебе добра желаю, а ты…

— Коли добра желаешь, посодействуй перед товарищем Орловским, чтобы меня из колхоза отпустили. Сам говоришь, мужик идет к вам целыми волостями. Вон у вас сколько народу. На что я вам?

— Что значит — на что? Сходил бы, в курятнике дыру бы заделал.

— Чудно, Роман Гаврилович. Как это я ни с того ни с сего сорвусь с места и побегу дырки латать. Курятник-то не мой.

— Курятник колхозный. А ты колхозник.

— Колхозников у тебя на сегодняшний день пятьдесят дворов. Или я красивше всех?

— Давай не торговаться. Председатель колхоза дает задание, надо выполнять.

— А сколько заплатишь?

— Палочку запишу.

— Деньги не дашь?

— Своими — пожалуйста. Сколько?

— Твоего мне не надо. Сегодня недосуг, а завтра пойду погляжу, что за дыра. Вот оно, отличие деревни от города. В городе погрузил вагон цемента — и деньги на кон. А тут за так мужика использовать норовят…

— Не о том ты думаешь, Макар Софоныч… Не о том говоришь. Жаль мне тебя. Живешь бобылем в развалюхе…

— Чего меня жалеть? Живу не хуже других. И избы у меня две.

— Две? А не шутишь?

— Пойдем, покажу…

— Чего мне ходить. И та, верно, с прусаками?

— А пойдем поглядим. Недалеко, возле реки.

— Ты лучше вот что скажи. На что тебе, одному, две избы?

— Сразу видать, из города. Для прусаков две избы и заводят. Для ради гигиены. У меня так дело поставлено: в этой избе ночую, а в той двери настежь. Прусаков вымораживаю. К осени туда пойду ночевать — этих вымораживать.