— Эту гигиену ты сам придумал? — заинтересовался Роман Гаврилович.

— Почему сам? Деды придумали. У нас тут, почитай, у кажного по две избы. У богатых по одной, а у нас по две.

— А почему у богатых по одной?

— Им незачем. К примеру, у Федота федотыча большой дом, пятистенка. Две половины. Одна теплая, другая холодная. В одной живет, другую вымораживает.

— И долго приходится вымораживать?

— Долго. Прусак — скотина живучая. Никакая заманка его не берет. Прыткий — страсть! Вон он, гляди, возле тебя встал. Усами шевелит. Чужого чует. Гляди, стук — и нету его. Гадай теперича, в какой угол смылся. Мне что, пущай бы жили. Мне не жалко. Да вот беда, прусак кожу точит. Ни крупы, ни мяса ему не надо. Кожу ему подавай. Шевро. Я за свое галифе боюсь. За кожаные леи. Как бы они леи не съели. А что будет, когда я кожаную тужурку куплю?

Вернувшись от Макуна, Роман Гаврилович молча шагал по горнице, раздумывал. Разговор, который начался с массовой коллективизации и кончился тараканами, казался бесцельным только на первый взгляд. Что, думал Роман Гаврилович, если с помощью химического препарата (например, мышьяка) заморить тараканов во всей Сядемке. Сколько появится пустых строений! Как просто приспособить их для колхозных курятников, овчарен, свинарников! Как можно развернуть животноводство! Кормежка — дело пустое. Своего не хватит — у Догановского в долг возьмем. Ребятишек закрепим за отдельными хатами, приобщим их к трудовой деятельности. Как можно развернуть животноводство!

Широкие перспективы так захватили Романа Гавриловича, что он, не утерпев, поделился с Митей и они вдвоем наперебой стали смаковать будущие окорока и куриные котлетки.

Катерина, пришедшая с ведрами, сперва ничего не могла понять в их разговоре, а когда наконец поняла, ахнула.

— Батюшки! Да кто вам про две избы заливал?

— Ваш подопечный, Макун.

— И вы поверили?

— Чего ж не верить? У него самого две избы.

— Какие у него две избы? Одна развалюха, да и та до первой грозы.

— Чего же он, врал, что ли?

— Конечно! Мыслимо ли одному мужику две избы держать? Да и сельсовет не позволит. Видать, вы его обидели, он вам и надурил. Или просто так похвастал. Он у нас первый хвастун на деревне. Свою зазнобу вам не показывал?

— Нет.

— Обождите, покажет. У него в сундучке картинка наклеена. Обертка от мыла. На обертке разноцветная дамочка. Показывает он эту дамочку — всем командировочным и хвастает, что это его жена, артистка, в Москве выступает и так далее.

Роман Гаврилович шагал по горнице и играл желваками. Недослушав Катерину, схватил мешок и вышел, споткнувшись на пороге. Возле крыльца выкопал из-под снега двухпудовый валун, закатил его в мешок, потащил к курятнику и закупорил изнутри дыру. Потом, весь в курином пуху, отправился к оврагу и принялся яростно отбивать ломом заледенелые плиты глины. Вернувшись домой, не говоря ни слова ни Мите, ни притихшей Катерине, затопил печь, отогрел глину и снова отправился замазывать щель. Надежно заделав дыру, разыскал совковую лопату, натаскал из конюшни навоз, перемешал с глиной, завалил дыру снаружи и, люто гукая, притрамбовал завалину чураком.

Пока он трудился, прохожие крестьяне останавливались, недоверчиво наблюдали за его работой и молча шли дальше. О чем они думали в это время, один бог знает. Во всяком случае, не о том, что надо бы подмогнуть новому председателю.

Вернувшись, Роман Гаврилович послал Митю за Семеном.

Семен прибыл через час, и не оттого, что был занят, а чтобы выказать кураж и непочтение председателю. Встал, опершись о косяк, и спросил недовольно:

— Чего еще? Небось обратно про пшеницу?

— Нет. С пшеницей ясно. Сгноили и разворовали. За пшеницу тебя пощупают в другом месте. Садись.

— Постоим.

— Садись. Не у тещи на блинах… Садись, что сказано!

— А ты не ори, — Семен струсил и сел, — не царский режим. Будешь орать, вовсе уйду.

— Уйдешь, за уши приведем. Имей в виду, пока не будет ясности по всем вопросам, днем и ночью тягать буду.

— По каким таким вопросам?

— Вопросов много. Столько накидаю — до утра не разогнешься. Первый вопрос: сколько при твоем правлении в колхозе было коров?

— Гляди в папку. Там писано.

— Покажи, где писано.

Семен с привычной безнадежностью принялся перелистывать бумаги. Совсем недавно это был верный способ избавиться от неприятностей.

— Как найдешь, кликни, — проговорил Роман Гаврилович, — а я пока почту почитаю.

Он забрал пачку газет, прибывших сразу за неделю, и пошел к окну. Минут через десять Семен сказал:

— Вот она. Шестнадцать!

Роман Гаврилович укоризненно покачал головой.

— Очки закажи. Не видишь, ведомость тысяча девятьсот двадцать восьмого года. С тех пор не прибывало, не убывало? Ладно. Значит, сколько в колхозе коров, тебе неведомо. Перейдем ко второму вопросу. Сколько было лошадей?

— Двадцать две — двадцать четыре. Вот так вот… У меня, Роман Гаврилович, квашня подходит, а баба в больнице…

— Я, Семен Ионыч, городской. По вопросу квашни не кумекаю. Откуда у тебя двадцать две или двадцать четыре? Предъяви документ. Не знаешь. Перейдем к третьему вопросу. Сколько у тебя было колхозников?

— Девятнадцать! — радостно крикнул Семен. — Можно иттить?

— Девятнадцать дворов. А я тебя спрашиваю, сколько работоспособных колхозников.

— А ты сам сочтешь, сколько трудоспособных? — Семен перешел на тенор. — Твой Митька — трудоспособный или как его считать? Верка от Тимохи убегла — кто она такая, трудоспособная или беглая? Колхозницей ее считать или списать, как Игната Шевырдяева? Ежели колхозная, почему у Тимохи в избе стоит?

— Кстати, где сейчас Вера?

— Кто ее знает. У ней в районном центре родня. Я ее за фальшивую речь маленько построгал. Вроде раскаялась. А боле ничего не знаю.

— Она была у тебя?

— А как же. Вместе с Тимохой. Тимоха заявление на суд повез, а она устав колхозный требовала… Вроде есть, говорит, устав колхозов, принятый на всесоюзном съезде колхозов. Никакого у меня устава сроду не было, да и был ли съезд, сомневаюсь… После собрания опять прибегла. Я ее стал стыдить, конечно… Разве это дело: товарища Догановского лысым обозвала. Она что, петухов считала? Я ей напрямик объявил: если-ф ты дочка кулака, нечего на бедняка Тимоху зариться. Если-ф она бы за него безо всего пошла, тогда еще ладно. А она породистую корову привела. Что это означает? Это означает, что она его с первого дня закулачила… А какой парень был! Смирный, как телок все равно. Вполне созрелый для колхозной жизни. На собрании, помнишь, проповедовала лозунг, что в колхозы крестьянство дуриком заманывают. А ей, оказывается, этот кулацкий лозунг Тимоха надиктовал. Вот это дак бедняк-активист, вот это дак комсомолец. Ишо усы не выросли, а душа кулацкая.

— Так-так. Выходит, Вера по твоей милости от Тимофея стреканула.

— Почему по моей? Не она первая от мужика сбегает.

— Ладно. Ступай. Будешь конюшню проходить, Тимоху кликни. Пускай после работы зайдет. С Веркиным письмом.

Проводив Семена, Роман Гаврилович надолго задумался.

Разыгранный им трудовой спектакль представился ему теперь, мягко говоря, глуповатым. Противное ощущение только усилилось, когда во время разговора с Семеном о Вере вошла Катерина, принесла воду.

— Напрасно, Роман Гаврилович, пачкались, — сказала она, не поздоровавшись. — Дали бы от колхоза наряд, мы бы починили.

Поставила ведра на скамью и ушла. Обиделась.

Что она подумала? Что подумали жители Сядемки? Подумали, что хитрый председатель пытался попрекнуть нерадивых колхозников. Поди доказывай той же Катерине, что выковыривал он из мерзлой земли валун, чтобы облегчить душу. Не поверит.

Нет. Не теми делами занимался председатель. Колхознику, чтобы укореняться в непривычном коллективном быту, нужна душевная подмога.

Колхозник должен чувствовать в председателе не только организатора, но в какой-то мере отца большой семьи и духовного пастыря. Надо поставить себя так, чтобы и Катерина, и Тимофей, и Вера, и Макун (да-да, и Макун, конечно) ложились спать, уверенные, что председатель их в обиду не даст и никаких неожиданностей с ними завтра не произойдет.