Емельян направился было дальше, но заметил Кабанова. Кузнец вытягивал со двора детские салазки, груженные двумя мешками. Спасал барахло от надвигающейся описи. Салазки подавались плохо. Подворотня была высокая, а калитка — с пружиной.

— Пособить, Николаич? — весело предложил Емельян.

— Пособи, коли не шутишь, — согласился Кабанов. — Как задвижка? Служит?

— Куда там! Ее теперича черт не отдерет. — Емельян стал примеряться к затейливо кованному задку салазок. — Спасибо тебе, Николаич, век буду помнить!

— Да ладно. Приходи, если что, душа милая… Партийному секретарю сделаю не в очередь. Вздымай…

— Мешки-то больно грузны.

— По одному носил — вроде бы ничего, а как два сразу, и не сдюжить, — виновато объяснил Кабанов. — Обожди, обожди… Куда пихаешь?

— Не боись. Обратно пихаю. Во двор.

— Да ты что? Смеешься?

— На этот раз всурьез. Передохни. Куда собрался-то?

— А тебе что? Ну, Парамоновну проведать.

— А в мешках что? Гостинцы?

— Хоть бы и гостинцы. Какая тебе забота? Свое везу, не краденое.

— Куда Парамоновне столько? Свадьбу затеяли?

— Свадьбу — не свадьбу, а светлый день у нее. Праздник. По-нашему сказать — день ангела.

— Так ведь ангелов-то у нас, считай, еще в семнадцатом году отменили.

— Так то у вас! А у нас, душа милая, у кажного свой ангел-хранитель. И ныне, и присно, и во веки веков.

— Ладно тебе, Гордей Николаич. Мы не в церкви. Нынче мы тебя описывать придем. Объявляю официально. Так что держи имущество в целости и сохранности. Станешь разбазаривать, пойдешь под суд. Поздно спохватился — середнячиться-то.

— Вон у них в Сядемке какая держиморда, — сказал старший сын Дуванова.

— А ты, Тимоха, поскольку вооруженный, — Емельян кивнул на слегу, — стань на караул, чтобы граждане, подлежащие раскулачке, не вывозили барахло.

— Я в мильтоны не нанимался, — буркнул Тимоха.

— Он в мильтоны не нанимался! — воскликнул Данилушка. — Все в автодор!

— А я его бы и не взял. Собрание было — давай выполняй.

— А может, он не был на твоем собрании, — сказал, подойдя, младший сын Дуванова. — Что размахался?

И ухватил Емельяна за руку.

— Пусти, рукав оторвешь. — Емельян попытался оттолкнуть хороводовского верзилу. — По соплям вдарю.

— Не вдаришь, — добродушно возразил старший сын, больно загибая за спину другую руку. — Гостей бить грех.

— Да вы что, ребята, — Емельян встревожился. — Я же при исполнении обязанностей. Тимоха, стукни его по кумполу. Я отвечаю.

Тимоха не двинулся с места. Толпа с интересом наблюдала, что будет.

— Ладно, — сказал Емельян, — обождите, гады, Катерина, беги за Платоновым.

«Что же делать? — соображал Емельян, когда Катерина скрылась в овраге. — В одиночку двух бусых мужиков не осилишь. Обращаться к толпе с зажигательной речью в полусогнутом состоянии — глупо».

Обводя взглядом молчаливые фигуры, он не узнавал добрых, отзывчивых сядемцев. Вон она, неграмотная бабка Пичугина, под диктовку которой он вчера писал письмо к дочке в Саратов, вон молодуха Ленка, которую он на прошлой неделе учил собирать мясорубку, вон Нюшка, которую в ноябре возил в родилку… Глядят и молчат — одни равнодушно, другие с насмешкой, третьи с открытым злорадством. Только Кабанову вроде неловко.

— А вы, братцы, не боитесь, что вас раскулачат? — спросил Емельян Дувановых.

— Не раскулачат, — ответил старший. — Мы батраков не держим.

— Не за батраков. За сопротивление Советской власти. Я приказ властей выполняю, а вы мне руки ломаете. Свидетелей вона сколько, — говорил Емельян, ни на что не надеясь. И вдруг почувствовал, что затекшая рука его обрела свободу. На дороге стоял беговой служебный возок, а в возке находился заместитель председателя исполкома Горюхин в романовском полушубке и в бархатных наушниках. На облучке во всей красе, в усах, с кобурой и планшетом, восседал гроза деревенских драчунов и неплательщиков, участковый Иван Ахметович Барханов. На щеке его белел витой, точно шов электросварки, рубец, доходящий до губы. В те минуты, когда участковый гневался, рубец казался особенно белым. Народ побаивался Барханова и уважал за то, что он не признавал над собой никаких командиров, ни районных, ни окружных. Из-за партизанского самовольства его не повышали в должности, но по той же причине и не понижали.

На людях Барханов появлялся, как правило, внезапно и меры принимал немедленные. Сам вершил суд и сам приводил приговор в исполнение.

— Подойдите-ка, — скомандовал он Дувановым. — Поближе, поближе. С утра набрались? Били? — спросил он Емельяна.

— Не успели, Иван Ахметович, — отвечал он, разминая руку. — Пусти их, кобелей. Шут с ними.

— Мы сами знаем, что с ними делать, — пригрозил участковый, топорща усы. — Завтра в восемь часов утра обоим явиться в сельсовет, — приказал он Дувановым. — Каждому припасти десятку.

— За что десятку, Иван Ахметыч? — заныли братья.

— Поехали! — скомандовал Горюхин.

Но участковый, не обращая внимания ни на Дувановых, ни на начальника, занялся Емельяном.

— Что за базар? Почему народ собрался? Тебе известно, что самовольные сходки запрещены? Люди твои?

— И наши, и хороводовские, — доложил Емельян. — Собрались кулачка-благодетеля заслонять. Вон он, ангел.

Кабанов, снявши шапку, стоял возле санок с мешками.

— Ишь, смиренник. Повез было добро прятать.

— Понятно, понятно!.. — нетерпеливо выкрикнул Горюхин. — И повез ликвидировать имущество! А тебе известно, что на бедняка и середняка это постановление не распространяется?

— А Кабанов-то — кулак!

— Где сказано?

— Общее собрание утвердило.

— Где сказано, что Кабанов — кулак? — повторил Горюхин. — Особая комиссия утвердила?

— Комиссия утвердила?! — крикнул Данилушка. — Да здравствует Первый май!

— Тебе известно, что права продавать свое имущество лишается только официально зарегистрированный кулак, то есть крестьянин, которого признала кулаком особая комиссия, — нажимал Горюхин. — Самовольство в отношении личного имущества крестьян вам не к лицу, Фонарев. Вы призваны защищать интересы трудящихся. До вас дошло постановление ЦК от двадцать пятого февраля? Нет? Суть в том, что в ряде районов при раскулачке вскрыты факты левацкого уклона и отрыжка контрреволюционного троцкизма.

Емельян растерялся. Заместитель был чем-то обеспокоен и торопился. Оробевший было народ осмелел. Послышались выкрики: «Не отпустим кузнеца!», «Не отдадим Николаича!», «Ступай, откуда пришел!»

— Ступай, откуда пришел! — крикнул Данилушка.

— Чего стал, Николаич? — Петр выступил вперед. — Не бойся.

Кузнец покосился на Емельяна.

— А ничего мне не будет?

— Ничего не будет. Не сумлевайся.

Кузнец потащил салазки к оврагу.

— Не серчай, Емеля, — проговорил он виновато, но не без примеси ехидства. — Ты начальство местное, а тут с района приказывают. Перечить не приходится.

— Вернись, Гордей Николаич, по-хорошему, — посоветовал Емельян. — Сегодня они здесь, а завтра их нету. А мы с тобой каждый день тут.

— Не стращай! — закричали из толпы.

— Не стращай! — взвизгнул Данилушка. — Закрой поддувало!

— Слышите голос народа? — заметил Горюхин, оправляя шарф.

— Какой это народ, Валентин Сергеевич! Ярые подкулачники. То в углах таились, а нынче на солнышко выползли.

— Кто бы они ни были, а мародерства под флагом колхозного строительства не допустим. Трогай, товарищ Барханов.

Но участковый не считал инцидент исчерпанным.

— Почему мародерство! — возмущался Емельян. — Орловский еще весной приказывал…

— Орловского забудьте. Орловский снят за левацкие замашки. За раскулачку кузнеца ответит не Орловский, а правление колхоза.

— Правление решило! Кого хотите спросите! — кричал Емельян. — Алехин, подойди!

— Правление решило, — подхватил Данилушка. — Подойди, Алехин!

— Чего разоряешься? — Петр медленно приблизился и встал, руки в карманах.