— Ты на правлении был? — спросил Емельян.

— Ну был. Что дальше?

— За раскулачку Кабанова голосовал?

Петр поглядел на Емельяна в упор мутными глазами и проговорил:

— Ты, может, голосовал. А я нет.

— Что значит — нет! — опешил Емельян.

— А то, что слышал. За раскулачку голосовал ты да Платонов. Я против.

— Против? — наглость Петра до того возмутила Емельяна, что в ответ он не мог найти ничего, кроме отзвука в духе Данилушки.

— Против, — как ни в чем не бывало повторил Петр. — Совместно с народом.

— А не ты требовал гнать Кабанова в три шеи?

— Не я.

— А не ты его кровопийцем обзывал?

В толпе засмеялись.

— Ну ладно, — стараясь выглядеть спокойно, продолжал Емельян. — А если я протокол подниму?

— Эва, перепугал! — хмыкнул Петр. — Митька в протоколе что попало пишет. Дивья-то!

— Вот ты какой, подлюга!

— А чего. Ты мне так, так и я тебе так.

— Все ясно, — Горюхин тронул плечо Барханова. — Поехали.

— Обождите! — закричал Емельян. — Сейчас Платонов подойдет! Брешет Алехин, брешет!

— У тебя выучился, — подначил Тимоха.

— Заткнись, кулацкое подпевало!

— Нехорошо, — нахмурился Горюхин. — Вы все-таки секретарь ячейки. Кто вас учил оскорблять крестьянскую массу? Трогай.

— Надо бы погодить, — возразил участковый. — Как бы не пришлось ворочаться.

— Не придется! Народ разберется. Поехали.

— Он на каждом шагу мужиков обзывает, — поддержал Петр. — И подлюгой, и гадой, и как под руку попадется. Ровно городовой…

— Что вы Петьку слушаете, товарищ начальник, — подскочила Настасья. — Что вы с ним цацкаетесь, с мазуриком! Вор он и лиходей, и больше никто. Вяжите его, люди добрые!

Но сани тронулись, и заместителю председателя исполкома не удалось ни услышать воззвание Настасьи, ни увидеть, как Петр повернул ее к себе лицом, установил вертикально и стукнул по скуле.

Несмотря на спешку, Горюхин решил заехать к председателю. Там он застал странную картину. За столом, словно заколдованные, сидели Роман Гаврилович и Катерина, глядели на Макуна. Макун, видно, что-то рассказал, и впечатление, произведенное рассказом на слушателей, испугало его самого.

Увидев Горюхина, Роман Гаврилович воскликнул, позабыв поздороваться:

— Вот хорошо, что приехали! Алехина не видали?

— Алехин на особом задании, — ответил Горюхин. — Здравствуйте, товарищи. Времени в обрез. Срочные дела. Кому приспичило раскулачивать кузнеца Кабанова?

— Погодите про Кабанова! Послушайте, что Макун… что Макар Софоныч сообщает!.. Участкового это прямо касается… Послушайте.

— После, после, — замахал руками Горюхин, — некогда. Кузнеца до особого распоряжения не трогать.

— Погодите с кузнецом!.. Чрезвычайная история! Пока не выслушаете, не выпущу.

— Забываетесь, Роман Гаврилович, — рассердился Горюхин. — Вы, товарищ Платонов, человек новый. Вам трудно ориентироваться. Может быть, для пользы дела придать вам в качестве помощника Петра Алехина?

На скулах председателя заиграли желваки.

— Мне выйти? — поднялся Макун.

— Роман Гаврилович, — испугался Горюхин. — Что с вами?

— А то, что Шевырдяева заколол Петр Алехин. Не бойся, Макун. Милиция — вот она. Докладывай.

И Макун в полной тишине рассказал еще раз то, что рассказывал до прихода Горюхина.

Началось с того, что, возвратясь из Вольска, Макун случайно откопал в овраге френч. (Он не уточнил, по какой нужде копался в оврагах, да и слушатели этим не заинтересовались.) Было нетрудно догадаться, что френч принадлежал Шевырдяеву и что Шевырдяев убит выстрелами в спину. Вероятно, убийство произошло в овраге у реки Терешки, а труп утопили без верхней одежды.

В этом месте рассказа Макун поделился предчувствием: первым, о ком он безо всякого повода подумал, размышляя о возможном виновнике злодейства, был Петр Алехин.

Проклиная сорочью привычку тащить в избу все, что плохо лежит, Макун целый месяц искал случая, чтобы незаметно сплавить опасную улику. Наконец френч удалось обменять на галифе какому-то выпивохе в поезде дальнего следования, и он вздохнул свободней.

И вдруг его вызвали в район. Следователь показал ему френч горчичного цвета. Макун предпочел френча не узнавать. У него взяли подписку о невыезде и отпустили. Слукавил Макун, потому что у него в голбце в тот день стояли вилы с обломанным зубом, которые он нашел у стожка на поле. (При Иване Ахметыче Макун стеснялся признаться, что злополучные вилы он стащил, повинуясь пагубной привычке, на дворе у Петра.)

В январе к нему нагрянули с обыском. Ничего худого не нашли. Только изъяли вилы с обломанным зубом. Наверное, ради того, чтобы не возвращаться к начальству с пустыми руками. Как только милиционеры ушли, он спохватился: на френче три дыры, а на вилах три зуба. А вилы — с Петькиного подворья. Выходит, когда френч был на Шевырдяеве, Петр ткнул его в спину этими вилами.

Долго Макуну пришлось привыкать к своей догадке. Отношения у Петра с Шевырдяевым были самые добрые. Шевырдяев определил его в «Усладу» ликвидировать неграмотность, протащил в правление колхоза, сочинил для него должность заведующего разумными развлечениями, а Петр горой стоял за председателя на всех сходах.

Однажды на пути в «Восьмое Марта» Макуна осенило: вся Сядемка гудит о пропавшей захоронке Потапыча, а он еще с афанасьевских морозов таскает под мышкой сотенные вещицы. Откуда они у Петра взялись? Уж не он ли раскопал захоронку? Уж не застукал ли его на этом деле Шевырдяев? Не схватил ли его за загривок?

Только после беседы с Петром о ночном сходе до Макуна дошло, почему Петр беспокоился о вилах.

В тот же вечер Макун сбегал к Вавкиным и тишком попросил Маньку показать место, где она последний раз видела Шевырдяева. Оказалось, что председатель сидел и покуривал у того самого оврага, где Макун нашел френч. Словом, ключик подходил к замку.

По всей вероятности, Шевырдяев послал Петра за подводой, а сам остался стеречь откопанный клад. А Петр прибыл не только с подводой, но и с вилами.

— Я вам способствовал по совести, — закончил длинный рассказ Макун, — а что непонятно, Петька доскажет в милиции. Прошу, если что, не поминать моей фамилии и не пришивать меня к делу.

Слушатели отнеслись к рассказу по-разному.

Иван Ахметович гнул, как озадаченный сеттер, голову то так, то эдак, словно старался разглядеть Макуна и в фас, и в профиль. Валентин Сергеевич машинально прикладывал голову к фарфоровой статуэтке и как будто досадовал, что не он, а какой-то Макун первым дознался до истины. Катерина украдкой смахивала слезу.

Молчание нарушил Митя.

— А я говорил, что его вилами прокололи, — напомнил он. — Я говорил, а вы не верили.

— Не кричи, сынок, гоп, пока не перескочишь, — Роман Гаврилович невесело усмехнулся. — Что будем делать?

— Арестовать, — отрубил Валентин Сергеевич. — И по возможности скорее.

— Арестовать обоих, — уточнил Иван Ахметович.

— А меня за что? — Макун захлопал глазами.

— Петра Алехина ясно за что, а вас за сокрытие улик.

— Какое сокрытие! Что вы, граждане… Я вам способствую, а вы меня сажать. Я с догадался…

— А где вы были раньше? — гнул свое Иван Ахметович.

— Раньше я не знал ничего.

— Не знали, а вилы прятали?

Юридический диспут был прерван Настасьей. Она влетела в горницу с тревожным известием. Возле дома Кабанова дерутся.

Вещественным доказательством того, что драка нешуточная, являлась сама Настасья: расхристанная, растрепанная, с красно-синим фингалом под глазом. Ее бессвязные выкрики сводились к тому, чтобы все присутствующие бегли к мазурику Петру и воротили ей макарьевский сундук. Кроме того, удалось понять, что сперва схватились Петр с Емельяном, а затем прибежали комсомольцы с лопатами, прибиравшие конюшню, и пошла всеобщая битва.

Первым схватил свое демисезонное пальтишко Роман Гаврилович. За ним бросились остальные. На дворе их ожидал новый сюрприз. Кобылы, которая привезла заместителя председателя исполкома, в наличии не оказалось. Возок как бы в знак капитуляции стоял, поднявши оглобли. Налицо был вредительский акт.