— Ничего не взяли. Посмеялись: у тебя, мол, не изба, а музей имени Пушкина. Али Плюшкина. Не разобрал со страха-то. Вилы им приглянулись.

— Вилы? — Петр перестал хрустеть огурцом. — Какие вилы?

— Садовые. Ломатые. Грош цена.

— Где они?

— Агенты забрали.

— А ты сказал, ничего не взяли.

— Ничего и не взяли. Попросили, я и отдал. Куда они мне? Ухватка поломатая, зуба нету.

— А не спрашивали, откуда они у тебя?

— Дурной вопрос. Спрашивать у мужика, где взял вилы…

Макун вдруг вспомнил, что стащил вилы у Петра, и законфузился.

— Спрашивали или не спрашивали? — настаивал Петр, отирая пот рукавом.

— Кажись, спросили.

— Что ты ответил?

— Не серчай, Петя. Я сроду мужик хозяйственный. Увижу ведро без хозяина и тащу. Сам думаю, на что оно мне, а тащу.

— Что ты им ответил? — Петр аж задымил самогоном. Крупные капли пота стекали по его встревоженному личику.

— Ничего не ответил. Сказал, что вилы давешние и что нашел их возле стожка… Да и подобрал. Под руку попались…

— Надо было сказать, купил в сельпе. И точка, — проговорил Петр сварливо. — А чего же ты их за печкой прятал столько времени? Уж не ты ли пырнул Шевырдяева?

— А ты почем знаешь, Петенька, что Шевырдяев вилами заколотый? — Макун учуял истину и заиграл с туповатым мужиком по-кошачьи. — Он тебе ночами является?

— Не я знаю, а агенты, видать, выведали, — ответил Петр. — На что бы им твои вилы.

— Не мои, а твои, Петенька. Шевырдяева по сей день ищут, а как его порешили, никто не ведает. Окромя, конечно, убивца.

— Под меня не копай. Вилы-то у тебя взяли. Пущай его в Терешке утопили. Найдут френч — вот ты и попался.

— А начто ты с него френч снял?

— Чтобы тело в случае чего не признали… Постой, постой! А кто тебе сказал, что френч снятый?

— Да ты и сказал.

— Когда?

— Да сейчас, только что… То-то я гляжу, в Терешке раки больно жирные.

— Ты меня на арапа не бери. — Петр встал. — Никакого френча я с него не сымал. И никого в Терешке не топил. Вилы-то у тебя нашли. Кому больше веры? Я на сегодняшний день член правления и заведующий разумными развлечениями, а ты кто?

— А я рядовой колхозник. — Макун зажал в кулаке треугольный сапожный нож. — А ты лапти плетешь, а хоронить концы не умеешь. Френч я подобрал в овраге и сменял на эти самые галифе. Надо было поглубже закапывать, Петенька. Вот и вся сказка.

Петр чуть не сел мимо скамьи.

— Вон ты как заговорил, сука, — произнес он без всякого выражения.

— Так и заговорил. Я ведь тоже тама доверие имею.

— Где тама?

— Сам знаешь где. Вижу, Петенька, что ты сейчас бы меня, не посоливши, съел. Гляди не подавись. Наскрозь я тебя, может, и не проколю, а кровушку пущу, в этом не сумлевайся. На меня тебе скалиться ни к чему. Про то, что вилы твои, никто не знает, френч я в поезде на галифе променял, и он теперича в дальние дали уехал. За такие заслуги должон ты меня, Петенька, коды будешь начальник, не казнить, а благодарить.

— Какой начальник? Чего ты, выпил?

— На сходе все узнаешь.

— И тебя вызывали? — удивился Петр.

— Кого вызывали, Дуванов мне не докладывал.

— Меня вызывали.

— Пароль получил?

— А как же.

— Какой?

— Это, Макун, секрет.

— Для кого секрет, а для меня нет. «Далеко до слободы?» Верно?

— Правильно… Сход-то, сказали, будет «по-черному».

— Как это?

— Шут их знает. Кузьмич сказал: придешь, увидишь.

Макун отбросил нож.

— Не пойму только, Петенька, ради какой выгоды ты Дуванову продался? Мужик молодой, полон сундук добра. Во властях ходишь. Жена. Дети. Чего тебе надо?

— Мне свободы надо. Чтобы я был хозяин в своем доме и чтобы никто на мое добро не зарился. Это ты ко всем тепленький, и к чистым и к нечистым. А я век помню, кто мне на ноги наступал.

— Этак и с ума можно свихнуться. В нонешнее время. Надо, Петя, мечтой жить. Я вон запрусь, залягу на лежанку и мечтаю, будто заимел я кожаную тужурку, сижу в кабинете и все мне отдают честь. Так и засыпаю полковником.

— А что толку, — возразил Петр. — Проснешься, а к тебе фининспектор.

— Что с того? Хоть минутку, а козырным тузом погулял…

— Тебе хорошо. А вот когда тебя со всех сторон трясут, не больно мечтается.

— Коли мечтать не можешь, задавайся конкретным вопросом. Способствует. Что, к примеру, хужей: уклон, перегиб или искривление? Или, к примеру, что было бы, ежели бы в нашей Сядемке жили бы одни кулаки?

— Колтун у тебя в голове, — Петр махнул рукой. — Говоришь, сундук полный. Не отрицаю. Вещи там дорогие. А ты попробуй загони. Сию минуту обратно в тюрягу. И вот что обидно: добро мое личное, законное. Я его вот этими руками из-под земли выцарапывал. А тут Шевырдяев. Приказал сундук грузить в телегу и везти в район. В общем, он нагнулся, а я его и наколол.

— Кто знает? — спросил Макун.

— Никто. Кроме тебя.

— Я не в счет.

— И еще одного человека.

— Жена?

— Нет. Жене известно, что я сундук выкопал. И хватит с нее.

— Гляди, Петька. Я ничего не слыхал и ничего не знаю. А вот чужим людям трепаться не обязательно.

— Что делать? — возразил Петр. — Нагрянут с обыском, не открестишься. Сегодня к тебе пришли, завтра ко мне припожалуют… Осень, сам понимаешь, какая была суматошная. То и дело со щупами ходили, хлеб искали. Ладно, я сам со щупом ходил, так ко мне заглянуть не сдогадались. А сундук не иголка. Куда его девать. Снова в овраге закапывать?

— Где ж ты его держишь?

— Вона! Дуванову не сказал. А тебе и подавно не скажу.

— Так это Дуванов — третий-то?

— Дуванов. Я ему вроде и не сказал ничего. Он по глазам увидал. Зато он меня в отряд записал и сбыт наладил.

— Кузьмича? — спросил Макун. — Много я через него денег тебе перетаскал.

— Так ведь и тебе перепадает… Дуванов тоже хорош гусь: половину отдает, а половину — повстанческому отряду… А шут с ним. Хоть половину выручу.

Поругав маленько Дуванова, Петр ушел, а Макун принялся готовиться к дальнему походу. Место схода обозначено не было. Было сказано, чтобы шел по большаку аж за Хороводы. У росстани на Журавки. Там встретят и сведут куда надо.

До развилки Макун добрался часов в десять вечера. В темноте кое-где чернели еловые лапки, обозначавшие дорогу. Приближалась новая луна. Где-то далеко, наверное у Ефимовки, то ли взлаяла, то ли взвыла собака. Минут двадцать Макун топтался на холоде, проклинал и сход, и Дуванова, и свою незадавшуюся жизнь. Десять верст протопал — не шутки. А теперь еще десять отмерять — домой идти несолоно хлебавши. Только решил возвращаться, неведомо откуда появился мужик и спросил:

— Далеко до слободы?

Макун, растерявшись, ответил:

— Не знаю… — но вспомнил отзыв и торопливо поправился: — На коне не доскачешь, мать его так.

— Пошли.

Они направились к лесу. Макун немного заробел, попытался жаловаться на дальнюю дорогу, на позднее время, но провожатый упорно молчал. Только когда вошли в лесок, поинтересовался:

— Оружие есть? Наган, нож, кастет?

— Ничего нету. Безоружный.

— Куришь?

— Нет. Курил да бросил.

— Спички? Зажигалка?

— А как же. Коробок завсегда при мне.

— Давай сюда. Будем расходиться, получишь обратно. Вон он, сарай. Ступай к воротам. Там встретят.

На опушке чернело одинокое строение. Ворота заперты, а прорубленные в бревнах оконца заткнуты соломой.

Ворота, взвизгнув, приотворились, и Макун от усердия сказал и пароль и отзыв.

— Эх ты, деревня! — попрекнул его кто-то. Ворота захлопнулись, и он очутился в бархатной тьме. — Проходи вперед! — шепнули за его спиной. Словно слепец, прошел он вдоль стены, нащупал на длинной скамье свободное место и, все более робея, сел.

Хотя ничего видно не было, Макун чувствовал множество шевелившихся людей. Сперва он надеялся как-нибудь, хоть ощупью, угадать Петра, но скоро понял, что дело это безнадежное. Шепот, изредка возникавший то спереди, то сзади, немедленно пресекался строгой командой: