Такое сочувствие тронуло фрау Габриэллу, и она помирилась с фрау Цвечкенмаеркой.

— Пойдёмте, милая! — сказала Цвечкенмаерка, взяв её под руку. Они покинули переполненный крестьянами двор и вошли в дом, поближе к знати, где им и подобало быть.

Не меньше веселились и в гостиной, куда только что вошли эти примирившиеся дамы из высшего общества, — без устали пили, провозглашали здравицы, танцевали. Как раз в момент их появления воцарилось молчание. А замолчали потому, что новобрачная Юла застеснялась и сконфузилась; а сконфузилась она потому, что шафер (облечённый на этот день исключительной властью) попросил её спеть песню — ту самую, которую он и в пьяном и в трезвом виде больше всего любил и которую сегодня особенно к лицу было спеть Юле. А молодая, как и подобает молодой, стеснялась, отнекивалась, говорила, что она сегодня не в голосе. Молодой муж жалел её, защищал и просил извинить на сегодня, но подружки наперебой заверили, что она поёт лучше их всех.

— Пой, дурочка, раз тебе старший сват велит!.. Эх, будь я на твоём месте, спела бы и простому гостю, а не то что старшему шаферу, — убеждала её одна из подружек.

— Не забывай, что ты новобрачная, — шептала ей другая, — а новобрачная должна петь, даже если она и впрямь безголосая. И та, что никогда в жизни не пела, сегодня обязана спеть, а особенно ты, с таким голосом.

— Будет время, ещё и поплачешь, — шутит шафер, — а сейчас пой!

— Эх, разве мы не знаем, как поётся новобрачной! — ободряет её отец. — Ну-ка, Юла, спой, спой!

А Юла ещё колеблется, но подруги всё настойчивее повторяют: «Нужно, нужно, Юла! Будь мы невесты, не позволили бы себя столько упрашивать». И она затягивает своим красивым, звонким, как серебро, девичьим голосом старую трогательную песню:

Юла хотела на этом остановиться, не петь дальше, она просто сгорала от стыда, даже испарина проступила под носиком и у глаз, но гости требуют, и ей приходится продолжать:

Тут Юла опять умолкла, потому что вдруг взглянула на мать и увидела, что та плачет. Заплакала и Юла, и голос её дрогнул. Гости не настаивали больше, тоже растроганные песней, и со всех сторон понеслись похвалы: хвалили и песню, и сочинителя, и певицу.

Шафер рассказал куму об авторе этой песни, Васе Живковиче, своём однокашнике, поведал, почему любит её больше всех других, рассказал и о том, как благодаря этой песне женился на своей теперешней супруге. Рассказ старшего свата был настолько обстоятелен, что уже и свечи зажгли, и стали накрывать к ужину, а он всё ещё продолжал повествование. Его теперешняя жена, будучи девушкой, спела эту песню в одном доме; голос у неё был прекрасный, а песня новая, никому в обществе не известная; песня очаровала всех, а его — и песня и певица. Гости стали дружно просить, чтобы супруга старшего шафера окончила начатую Юлой песню, и после долгих отнекиваний и отговорок старшая сваха запела пятый куплет:

Голос у неё немного дрожал, но пела она замечательно, пела, устремив взор куда-то вдаль, а закончив строфу, трогательно просила извинить её за то, что голос у нее уже не тот, что в молодые годы, и в смущении собирала со стола крошки от орехового торта. Все дружно хвалили и благодарили её, когда она кончила.

Только после этого подали ужин; за стол уселось немало приглашённых и ещё столько же явившихся по собственному почину. Ужинали в двух комнатах и в кухне. В комнатах «знать», а в кухне «плебс», — к последним на сегодняшний вечер относился и сторож Нича, который в других случаях охотно выдавал себя за чиновника. Глиша Сермияш предложил ему перейти в комнаты к господам и чиновникам, но Нича отказался, ссылаясь на то, что там-де не так удобно и кусок у него становится поперёк горла, если он не облокотится во время еды на стол, — а этого там, в комнатах, не полагается. Вот почему он до глубокой ночи пировал в кухне. Когда же ему напоминали, что пора, мол, идти в обход по селу, он посылал кого-нибудь помоложе протрубить в рог на каждом перекрёстке, а сам продолжал уплетать за обе щёки и даже поднял было страшный шум, когда ему вздумалось с полным стаканом поздравить хозяина и молодых, а его не пускали в комнату и гнали на службу.

— А зачем мне идти, для кого стараться?.. Сказать правду, никто меня на свадьбу не звал, но никто, слава богу, и не гонит. Зачем же уходить, а? От добра добра не ищут!

— Сторожить село, — закричали все, кто был в кухне.

— Да с тех пор как пробурили первый колодец в селе, не было у нас лучшего сторожа, чем сегодня ночью! Ведь сегодня сторожит сам святой Георгий! Видали, какое у него копьё? Не хуже, чем у доброго улана! Да и грабителей нет, потому что все сегодня пьяны, — так здесь напились, словно на свадьбе великого царя Стефана!.. Кому охота в праздник воровать?.. А если и найдётся какой вор, так у нас всё равно не хватит сил: у него — чтоб убегать, у меня — чтобы ловить его, потому что оба мы, как говорится, два сапога пара! Ха-ха-ха-ха! А, ладно ли я говорю? Подай-ка мне сюда вот эту бутылку. Если я чиновник, значит чиновник: но если я нанялся, то ещё не значит, как говорится, что закабалился.

И Нича был прав. Всё было пьяно — и в комнатах, и в кухне, и во дворе, и на селе. Только на рассвете умолкли песни и музыка, утих гомон, сваты разошлись, заботясь об усталых молодожёнах и завтрашней кислой чорбе[120]. Кума, шафера и дружку провожали под звуки волынки, а потом Нича вместе с волынщиком двинулся дальше по улицам. В ту ночь в сопровождении волынщика весёлый сторож Нича протрубил тысячу и несколько сот часов. На счастье, все в селе спали как зарезанные, никто его не мог слышать и не мог отругать на следующий день за такое бессовестное выполнение своих обязанностей. Наконец и волынщик покинул сторожа, свернув в другую улицу, — он отправился спать, чтобы набраться сил на завтра; ведь он зван на медовую ракию и кислую чорбу, при помощи которых вместе с остальными гостями будет выгонять похмелье. Возможно, к тому же готовился и Нича, потому что повалился на первую попавшуюся скамейку, укрылся кабаницей и принялся, по обыкновению, считать на небе звезды (чтобы скорее заснуть): насчитал штук семь-восемь и молодецки захрапел — «последний из могикан» на сегодняшнем пиру.