На половине невесты суета: каждую, минуту кто-то входит, кто-то выходит.

Как только Шаца сошёл с повозки и направился к дому, девушки-бачванки, все из Шацыной родни, запели:

— Хо-о-о! — встречают Шацу Юлины родичи. — Милости просим! Низка стреха, высок жених! — приветствуют его, вводят в дом и угощают всю его родню. Потом появляются музыканты и заводят коло на веранде, в ожидании, пока выйдет невеста, а вокруг невесты толпятся подружки и родственники, которые от чрезмерного усердия и услужливости больше мешают, чем помогают. Из невестиных покоев несётся песня подружек, заплетающих косы невесте:

— Эй, дружка, эй, давай перстень, — кричит девушка с хорошеньким весёлым личиком, высунувшись сквозь приоткрытую дверь невестиных покоев.

Дружка выходит из коло и отправляется за невестой. И он красиво разодет, а на шляпе большое перо цапли, как и подобает студенту-юристу. Выводят невесту и провожают к повозке, в которую запряжены самые лучшие и самые ретивые кони. Невеста просто прелестна: голубые глаза, совсем как небо Георгиева дня, взгляд торжественный и прекрасный, как сегодняшний праздник.

И пока родичи ещё возились и топтались около невесты, оправляя какие-то шпильки и булавки, подружки и крестьянские девушки запели плач:

И сразу глаза налились слезами и у старых и у молодых, а пуще всего у Юлиных подружек. Сами смеются, а слёзы текут по белым личикам. Заплакали и Юла, и матушка Сида, и тётка Макра; все утирают носы и глаза. А Нича-сторож — в сапогах и куртке с гайтанами и розмарином — утешает девиц:

— Да чего вы плачете? Придёт и ваш черёд! Пускай плачут бабы да старухи, потому что с ними этого больше не случится, а вам ждать осталось только до кукурузы! Не перевелись ещё, слава богу, женихи!

И девушки смеются сквозь слёзы.

Невеста садится в повозку рядом с дружкой. Старшин сват приказывает трогать. Защёлкали кнуты, и повозки вперегонки понеслись одна за другой. Мчатся стремительно, бешено — всё живое разбежалось с улицы, кури и гуси разлетелись во все стороны перед этой неудержимой лавиной свадебного поезда со скачущими по бокам крестьянскими парнями. Как вихрь пронеслись по улице и мгновенно исчезли, не стало ни повозок, ни парней, ни девушек; цветы, перья и ковыль — всё мгновенно скрылось вдали. Последняя повозка катит не спеша, погоняют коней полегоньку. В повозке сидят две сватьи — матушка Сида и тётка Макра, обе в шелковых платьях; попадья в каком-то капюшоне, каких автор давно уже не видывал даже на старинных гравюрах, а тетка Макра в шёлковом платке; сидят, плачут и утешают друг друга, а то и молча проливают слезы, — не успеют смахнуть одну, набегает другая.

— Будет вам убиваться, сватьюшка, — утешает Сиду сватья Макра, — вот и я разревелась, а уж на что у меня характер твёрдый. Должно же это случиться. Раньше ли, позже ли — должно случиться!

— А-а-ах, милая сватьюшка, — вздыхает матушка Сида.

— Вот и мы, как говорится, замуж выходили, и всё ладно обошлось. Слава богу, целыми и невредимыми остались. Ну… так и они…

— Ах, легко вам, сватьюшка, говорить — не ваша ведь замуж выходит!.. А каково мне!.. Вскормила-вспоила её с малых лет… а теперь… — И снова в слёзы — Сида и сватья.

— Да ведь не к турку, а, как говорится, в христианскую и соседскую семью идёт! — утешает её сватья Макра.

— Ах, сватьюшка дорогая, как же мне не плакать, ведь радость-то какая!

И обе сватьи опять заплакали — на сей раз уже от радости.

Кончилось венчанье, вернулся свадебный поезд, сделав большой крюк, прикатил ещё быстрей, чем отбыл. Взялись за руки и званые и незваные и закружились в коло. Молодёжь пляшет, старшие пьют в круговую сливовицу (ровесницу Юлы), а сторож Нича и пьёт и пляшет. Начинается обед. Все уселись вокруг добрых пяти столов — два из них «глаголем», а три «покоем» — в доме и во дворе. Обед я описывать не стану, ибо, сознаюсь, лучше и проще быть званым на обед, чем его описывать. Упомяну только, что матушка Сида сделала всё, что могут внушить любовь и ненависть хозяйки (ненависть к попадье Персе, а любовь к гостям и сватам), чтобы вышло как можно лучше. Расспросив обстоятельно, до мелочей, что и как было у матушки Персы, Сида постаралась сделать так, чтобы у них получилось и лучше и больше — и повозок, и лошадей, и свадебных рушников, и волынщиков, и столов, и еды, и питья. «Сербскiи куваръ, трудом Iеротея Драгановича обштежительнога м. Крушедола Iеромонаха, сабранъ и довольнимъ искусствомъ правилно испытанъ» изучался и непрестанно перелистывался, и таким образом сегодняшний обед, превозносимый до небес всеми гостями, крестьянами и чиновниками, родился в результате союза теории с практикой — теории иеромонаха Крушедольского Еротея и практики матушки Сиды. Во время обеда произносились здравицы.

После обеда опять начались танцы.

Старшие так и не поднялись из-за стола, а молодёжь пошла водить коло. Играло пятеро волынщиков — двое в комнатах, двое на просторном дворе, а один на улице перед домом. (Был и шестой, но он ещё до обеда до того назюзюкался, что его отвели в кладовую проспаться, а волынку таскали по двору ребятишки, то отнимая друг у друга, то пытаясь в неё дуть.) После обеда на свадьбу к поповой Юле повалил народ, и, если бы кому вздумалось, он мог бы без помех обокрасть всё село. Кого только здесь не было, кто только здесь не упился и не наплясался до упаду в этот день. Явилась даже Эржа — незваная, но, конечно, подосланная Чириной попадьей. И её втянули насильно с улицы во двор в коло, хотя она и отбивалась слегка и кричала: «Нем тудом[114], не умею!» — и просила, чтобы её отпустили помогать Жуже на кухню. Невзирая на это, Эржу втолкнули между сторожем Ничей и ведёрником Прокой. Она стеснялась, но танцевала и всё извинялась перед Прокой, что совсем не умеет, а Прока ей отвечал плясовой:

Несётся лихо коло, позвякивают сабля улана Рушняка и дукаты на шее крестьянских девушек, широко развеваются их ситцевые юбки: осмелела и Эржа — прыгает, льнёт к сторожу Ниче, распалила его, и он хватил свою: