— Что ж… мы люди свои, — заявляет Нича, берёт одной рукой стакан, другой снимает шапку. — Ну, спаси бог, хозяин! — Отпив изрядную толику, он становится в позу и продолжает: — Что ж, на сей раз, так и быть, обойдёмся этим; что напечатал, то напечатал — чёрт с ним! Не хочу, чтобы потом говорили да упрекали, будто я тебе напакостил, свинью подложил. И так от вашего брата, крестьянина, на нас, чиновников, жалоб не оберёшься! Но в другой раз, смотри, ей-богу, придётся тебе выкладывать кус сала, или шкварок, или копчёной грудинки. Да и копчёный язычок из дымаря не повредил бы Ниче. Знаешь, ежели этот мой отнимется после выпивки, свиной бы, говорю, лежал на всякий случай в торбе! Ну, что скажешь? Ха-ха-ха! — орёт Нича, чтобы все его слышали. — Ладно я говорю? А?

— А разве ты ещё не ужинал, Нича? — спрашивает его хозяин.

— Да понимаешь, мы, чиновники, как все господа, ужинаем гораздо позже, чем вы, крестьяне… а иногда, как говорится, от великой чиновничьей спеси так поздно, что даже вовсе без ужина обходимся.

— Хе-хе, — смеётся хозяин, — что ж ты вино пьёшь, коль не ужинал!

— Да знаешь, я так смекаю, — разглагольствует Нича, — что это ещё вроде бы после обеда; а после обеда вино полагается. Верно, газда?

— А может, закусил бы чего? — спрашивает тот.

— А найдётся? — осведомляется Нича.

— Для тебя как не найтись!

— Не мешало бы, не мешало! — замечает Нича. — Знаешь, как говорят: «Весёлое сердце кудель прядёт». Э, так и со мной сейчас. С пустой головой… то есть… хочу сказать — на пустое брюхо и службу справлять, и в рог дуть не охота.

— Почему не «утеплишься», так сказать, изнутри, вроде как я? — спрашивает хозяин.

— Э, легко дьяволу в болоте распевать, а тебе, газде, в своём доме со мной толковать.

— Ну-у, господам всегда мало. Всё им кажется, что у нас, мужиков, добра всякого бог знает сколько.

— Да… сколько вам нужно и сколько бог дает. Знаем мы это. Почуял Нича ещё на углу, ещё на улице ему в нос твои разносолы ударили. Думаешь, властям предержащим неизвестно, что ты три недели назад заколол пару кабанов, жирных, что твои йоркширы? А послал бы ты их в Вену, наверняка получил бы медаль как образцовый виртшафтер[83] как говорят швабы.

— Значит, почуял, Нича? — говорит польщённый Пера. — Тонкий же у тебя нос, чёрт бы его драл!

— Потому-то я его и холю и скребу, как госпожа перзекуторка своё старое лицо, — говорит Нича, подходит к горящей свече и принимается мазать нос горячим салом.

— Да и как не почуять! Одно дело крестьянский, а другое — наш, чиновничий нос! За то нам и платят, чтобы совали его всюду! Ну, ладно говорю?! Просто не мог я пройти мимо — до того сильный запах.

— Э, раз так… Эй, Джюка, ступай-ка сними из дымаря пару колбас и положи на жар для нашего Ничи… И сальца можешь малость добавить.

— Только не слишком благородный кусочек! — бросает ей вслед Нича. — Отрежь такой, чтобы кожицы на пару добрых крестьянских опанок хватило. Ты не смущайся, что дядя Нича чиновник, а оттяпай мне этак попросту, по-мужицки. Кто знает, в каком переулке дядя Нича встретит зарю и позавтракает! Пускай болтается что-нибудь в его чиновничьей торбе. А, что скажешь, — грохочет Нича, заливаясь хохотом, — ладно говорю?

— Принеси и сала, — приказывает хозяин, — прихвати языка и краюху хлеба.

И пока Джюка готовит Ниче ужин, тот болтает с домочадцами и хозяином. Потом домашние щиплют перья, шутят и поют, а Нича беседует с хозяином с глазу на глаз.

— Я пришёл к тебе не для того, чтобы поесть и выпить, хоть за то тебе и спасибо, газда Пера, — снизив голос, говорит Нича, — а ради твоей же пользы. — И затем тихим голосом выкладывает всё, что слышал от пономаря Аркадия, о чём твердит всё село, — про попов, про жалобу отца Чиры, о скором их путешествии, и добавляет, что именно сейчас, когда их преподобия должны отправиться в путь-дорогу, ни у кого что-то не находится крытой повозки.

— Значит, газда Пера, тебе понятно, что надо делать, — заканчивает Нича. — И, как я тебе сказал, сколько запросишь — не уступай. Сейчас тебе жатву снимать. Только… — предостерегающе подымает Нича палец, — молчок! Не вздумай шутить и брякнуть, будто я тебя научил. Преподобные отцы оба в моём «приходе», и… понимаешь… не хотелось бы, чтоб они знали.

Между тем подоспела Джюка с полной тарелкой и поставила её перед Ничей.

— Что же это, газда? — говорит Нича. — Ужинать, а перед ужином ни чарки ракии, а? Хотя бы этой, холостяцкой.

— Да ведь ты только что «послеобеденное» выпил, сам сказал. Неужто после вина ещё и ракию?

— Это на чиновничий манер, хозяин. Не служил ты в чиновниках, вот и не знаешь, значит не тебе судить! — балагурит Нича. — Чиновники именно так и мешают: выпьет вина и ракией перебьёт, а потом опять за вино.

— Дай ему и ракии, — распоряжается хозяин. Принесли ракию. Пьёт Нича ракию, берётся за еду и хозяина приглашает.

— Я уж в третий раз сегодня ужинаю! Да разве, глядя на тебя, откажешься! — соглашается хозяин, подсаживаясь поближе и принимаясь за еду; они потчуют друг друга лучшими кусками, запивают их вином, стаканы пустеют и вновь наполняются, и ведут беседу о спешном отъезде попов. Хозяин непрестанно удивляется, откуда и как Нича обо всём этом знает.

— Э, Нича, дорогой мой, — говорит хозяин, — кто с тобой дружит, знает с кем дружит. Как это ты обо всём пронюхиваешь?

— Эх, мои газда Пера! Недаром родители мои Проныровы и зовусь я Нича Проныров! Заметь это себе, газда Пера… — гордо заявляет Нича и, отпив с полстакана, продолжает: — Я, видишь ли, газда Пера, всё на свете знаю, лучше ветра, что повсюду заглядывает, повсюду свой нос суёт, лучше месяца, который по целым ночам пялит глаза на нашу землю; куда я проникаю, туда не проникнуть ни месяцу, ни ветру! Какие я истории знаю — чудеса да и только! Если бы бог судил мне книги писать, а не в рог трубить, как сейчас я делаю, понаписал бы таких чудесных историй о селе, что три дьякона три дня и три ночи читали бы и ещё бы осталось! Заметь это себе, газда Пера, — говорит Нича, явно уже поддавшийся действию вина из тоцилового погреба. — Что Ниче понадобится — он разыщет… будь спокоен!

— А как же ты до сих пор себе жену не разыскал? — спрашивает его соседка Ракила, молодая смазливая вдовушка. — До каких пор бобылем будешь век коротать?

— Хе, что делать! Другую Пелу нелегко найти! — говорит Нича тихо и печально. — С тех пор как она умерла, взяло меня отчаяние, пропал и я сам и моё добро. Каким хозяином был — и вот до чего дошёл!

— А куда же делась, Нича, твоя мадьярка из Сенты… эта Какаш-Верка? — лукаво спрашивает Ракила.

— Совсем пропал — с малыми ребятами да от тяжкой тоски по Пеле, — притворяясь глухим, заминает Нича Ракилин вопрос. — И… так вот и пошло всё прахом! — тянет Нича, махнув рукой. — Так, должно быть, суждено. Разве я тут виноват?

— Эх, Нича, Нича, виноват ты, кругом виноват, — наседает на него Ракила. — Вздумал Какаш-Веркины сапожки талерами подковывать! А где она сейчас?

— Хе, с тех пор я и талера не видел, — печально отвечает Нича.

— Сбежала, — подсказывает другая соседка, — с каким-то эскадроном, со словацким уланским капралом.

— Так вы, значит, перья щиплете? — спрашивает Нича, желая переменить разговор. — А?

— Да, — отвечают ему, — к свадьбе вот готовимся!

— А кто же замуж выходит?

— Да пока ещё никто… но всё может быть, — говорит бабушка. — Слава богу, две девицы в доме.

— Как раз то самое, о чём я говорю, — замечает, ободрившись, Нича, — вот бы ещё нашу Ракилу…

— Никто меня не берёт, дорогой Нича! — дурашливо замечает Ракила.

— А ты больно разборчива, никого не ищешь, — говорит Нича. — Что тебе мешает выйти за вдовца?

— Кто это возьмёт, Нича, вдову с тремя детьми? — спрашивает Ракила.

— Так вот… ты вдова и я вдовец; что нам мешает? Мне всего сорок пятый пошёл, а сонник предсказывает, что проживу я сто лет и ещё три года.