— Я в фабком пойду! — начал горячиться мастер. — Что у меня люди заработают на этих бирюльках?

Ярцев, все эти дни проводивший в цехах, оказался свидетелем спора. Он вмешался:

— А интересно, что вы в фабкоме заявите, товарищ мастер?

— А то и заявлю! — ответил мастер, начиная уже выходить из себя.

— Ну да, — спокойно, как бы соглашаясь, продолжал Ярцев, — так попросту придете и скажете: «Товарищ предфабкома, вмешайтесь, администрация заставляет меня требовать от рабочих качественного изготовления эталонов, а у них не получается, отмените решение партийного собрания!» Так, что ли?

— Ничего не так! Надо, чтобы нам специально эталоны приготовили.

— Вот именно. А люди будут на них смотреть, сделать же все равно не смогут. Картинкой умения не прибавишь! Свои руки сделать должны. Вы подумайте: эталон сделать не можем! А то, что изготовляем, должно быть точь-в-точь по эталону. Ну, а теперь скажите, что же вы до этого дня в своем цехе делали? Брак ведь, правильно?

Мастер не ответил. Он сосредоточенно теребил ворот своей спецовки. Однако, почувствовав его поддержку, Степан Розов, работавший в этой смене, выкрикнул с места:

— Готовые давайте!

— Кто не хочет делать эталоны по-настоящему, тому в цехе места нет, — твердо сказал Гречаник.

— Вы поймите, — старался втолковать мастеру Ярцев. — Взаимный контроль — это взаимная строгость с самого начала. Рабочие должны так же вот безжалостно придираться друг к другу, когда будут принимать от соседа уже не эталоны, а рядовые детали.

Вечером, когда Ярцев рассказывал Токареву о событиях этого дня, в директорский кабинет вошел председатель фабкома Тернин, невысокий сутуловатый человек с добродушным лицом и усталыми глазами.

— Беда, товарищи администрация, — озадаченно проговорил он, разводя руками. — Получится ли что у, нас со всем этим, а? Из фанеровочного идут — шумят, Шпульников вчера пришел — говорит: рабочие отказываются по нескольку раз эталоны переделывать. Как быть-то?

— А ты, Андрей Романыч, сам ответь, — сказал Ярцев, — как быть, если больной отказывается глотать горькое лекарство? Лечить бросать?

— Зачем это? Уговорить надо, растолковать…

— Ну вот, оказывается, сам понимаешь?

— Выходит, еще собирать придется, — потирая лоб, сказал Тернин.

Токарев поднялся из-за стола, энергично потирая руки. Нахмуренные брови его разошлись, на лице показалась улыбка.

— Давайте, где особенно туго идет, проведем цеховые производственные совещания, — сказал он и добавил: — А вообще, должен вам сказать, все развивается очень правильно.

— Что вы имеете в виду? — спросил Гречаник. Он стоял в стороне с хмурым лицом, засунув руки в карманы.

— Я имею в виду, что болезнь начинается всерьез!

— Что же в этом хорошего? План в августе, мне думается, мы завалим тоже всерьез.

— Пускай! Восполним в сентябре. — В голосе Токарева прозвучала спокойная уверенность. — Но никаких скидок, никаких послаблений, если по-настоящему хотим возродить славу уральских мебельщиков!

Тяжело вздохнув, Гречаник покачал головой.

— Та слава, о которой говорите вы, Михаил Сергеевич, — сказал он, — это слава отдельных кустарей, художников. Это ж совсем другое дело! Таких художников сейчас единицы, а остальные… Да что там говорить! Скажите, какого искусства можно ждать от людей, которые ежедневно делают сотни одних и тех же вещей, даже ре целых, а только частей их? Искусство же требует проникновения в красоту вещи. Художество, искусство идет от красоты вещи.

— Не согласен! — вмешался Ярцев. — Путь к красоте вещи идет от красоты труда, от внутренней красоты, понимаете? А красота эта начинается с бережного, любовного отношения ко всему, что делают твои руки, что дает тебе материальные блага. Прежде всего!

— Допустим! — взволнованно ответил Гречаник. — Но воспитать это можно только тем, что отвергает все вы, — строгим контролем извне. Делать хорошо! Это в производстве вырабатывается только привычкой…

— Разве мы возражаем, Александр Степанович? — сказал Токарев, выходя из-за стола и останавливаясь посреди кабинета. — Все дело в том, как воспитать привычку. Я считаю, что сегодня, на тридцать восьмом году революции, говорить о караульном при совести рабочего человека — дело нестоящее… Совести надо помогать. Простите за образность, но сегодня мы с вами полководцы славы, только славы не кустарей, а коллектива в несколько сот человек! Прошу вас: душой, душой давайте на эту славу работать!

«Душой работать!» Эти слова не шли у Гречаника из головы. А где сегодня его душа? С теми, кто участвует в этой перестройке, или нет? Что делает он? Руководит подготовкой, требует, строгость его поддерживают. Значит, он участвует в том новом, что началось на фабрике, только, выходит, участвует не искренне, лишь в меру долга. Но разве долг может быть помимо души?

Большая работа Гречаника, которой он отдавал все свободное время, жертвуя отдыхом, здоровьем, подходила к концу. Идея была интересная и новая. Если осуществить ее, фабрика сможет без всякой перестройки изготовлять любую мебель. Для этого нужно наладить выпуск узлов такой мебели — деревянных щитов, оклеенных фанерой из ценного дерева, из которых можно собирать разные вещи. Гречаник назвал свою работу проектом наборов мебели из унифицированных узлов, Он пришел к Токареву, положил перед ним пачку чертежей и сказал:

— Вот, закончил, — и стал излагать свою идею.

Токарев слушал внимательно. Потом еще раз пересмотрел чертежи и сказал:

— Идею я лично одобряю, но конструкция мебели бедна. Это же простые прямоугольные коробки.

— Это мебель с большим будущим, — возразил Гречаник. — Можно будет строить фабрики узкоспециализированные, для производства таких унифицированных щитов отдельно, для сборки мебели отдельно. Можно будет перевозить мебель в разобранном виде, в узлах, в деталях, наконец.

— Но мебель-то бедна! Ее нужно как-то облагородить, — покачал головой Токарев.

— Мы применим художественную фанеровку, — доказывал Гречаник, — будем делать инкрустацию из цветной фанеры. Плоскость обогатим орнаментом. Все это в наших руках!..

— Хорошо, — сказал, наконец, Токарев, — допустим, я согласился, жертвуя личным вкусом, но такой крупный переворот в деле специализации без министерства решать нельзя…

— Ну да, — начиная раздражаться, проговорил Гречаник, — упразднить бракеров и перевернуть всю систему контроля — это без министерства можно! Это ваша идея! — Гречаник нервно начал собирать чертежи. — Хорошо, я пошлю это в техническое управление министерства, но вопрос вначале поставлю на партийном собрании!

Через час он уже говорил с Ярцевым, волнуясь и перескакивая с одного на другое:

— Где логика, где последовательность? Я подчинился партийному собранию, потому что я коммунист. Почему же мне не дают осуществить мою идею? Может, она много лучше, свежее идеи директора? Мирон Кондратьевич, где же логика, повторяю я!

— Не волнуйтесь, Александр Степанович, — успокаивал Ярцев. — Я разделяю ваши намерения — решать смело. Но что, если мы наводним рынок мебелью, которую будут покупать еще хуже, чем сегодняшнюю? Мне, кстати, она тоже не нравится, бедна. Таким образом, осторожность Токарева я не считаю капризом. Впрочем, давайте обсудим это вместе.

Спор решился несколько неожиданно. В очередном номере технического журнала Гречаник наткнулся на статью. Она называлась: «Мебель из унифицированных узлов и деталей». Прочитав заглавие, он даже остолбенел на миг.

В статье излагалась его, его идея! А в конце говорилось, что на днях технический совет министерства одобрил новые типы мебели и что центральному конструкторскому бюро поручено разработать чертежи и технологию в нескольких вариантах. Значит, Гречаник опоздал! Его опередил кто-то! Но разве это было сейчас важно? Разве дело в том, чья идея, а не в том, что она дает? Бурный прилив радости охватил Гречаника. Он сразу отнес журнал Токареву и попросил прочитать статью при нем.