— Курите… — затягиваясь дымом, пододвинул Рауберман Поддубному коробку с сигарами, на крышке которой лежала серебряная зажигалка. — Вы, я вижу, много курите… все пальцы порыжели от табака.

Поддубному очень хотелось курить, но он решил не поддаваться своему желанию. Ему казалось, что если он сейчас соблазнится сигарой, то в дальнейшем может поддаться и еще на какие-нибудь предложения Раубермана. «Ни в чем — ни в большом, ни в малом — не позволять, чтобы враг навязал мне свою волю», — подумал Сергей и, покосившись на обер-лейтенанта, сказал:

— Пальцы у меня не столько от курева порыжели, сколько от порохового дыма. Они вчера крепко сжимали пулемет.

— Но сегодня вы есть в других обстоятельствах. И учитывайте это. Упорство ваше мы можем сломить.

— Никаких обстоятельств я не признаю. Я буду такой же, каким был.

— О, какая самоуверенность! Жаль. Советую вам подумать и ответить мне на вопросы. — Рауберман придвинул к себе чистые листы бумаги, взял карандаш. — Отвечайте по пунктам. Первый. Где после блокады сконцентрировались ваши силы?

— За вашей спиной, герр обер-лейтенант, — ухмыльнулся Поддубный. — Какой следующий пункт?

— Прошу оставить ваши шутки! — глаза Раубермана налились яростью. — Отвечайте, если хотите жить.

— Я предателем не стану. От меня вы сведений не получите.

— Вы есть чудак… — Рауберман слегка забарабанил пальцами по столу и внимательно посмотрел на Поддубного. — Расскажите все — мы вас освободим, и вы будете жить и строить новый порядок, новую Белорутению.

В это время стукнула дверь, в комнату вошел солдат. Он вытянулся в струнку и, как понял Поддубный, доложил, что уже два часа — время обеда. Солдат спросил у Раубермана, где тот будет обедать — здесь, в кабинете, или в столовой и сейчас или позднее. Рауберман как будто удивился, что уже два часа, и, взглянув для верности на свои часы, сказал, чтобы обед немедля принесли сюда, в кабинет.

Солдат щелкнул каблуками и исчез за дверью. Рауберман некоторое время молчал, думая о чем-то, потом снова уставился на Поддубного и сказал:

— Давайте заканчивать… Вы боитесь перейти на другой путь? Не надо бояться. Я приведу вам один пример. Это есть из истории национал-социалистической партии Германии. Чтобы взять власть, нацисты много работали, агитировали, собирали кадры. Работа велась тайно, часто за кружкой пива… Действовали убеждением…

— И ударом ножа из-за угла, — вставил Поддубный.

— Послушайте!.. Нацисты доказывали правоту своих взглядов и намерений. Я был тогда членом другой партии. Нацисты тянули к себе. Я со своими коллегами сначала колебался, потом согласился. Порвать с одним и принять другое — это есть трудное дело. Но мы порвали и не ошиблись.

— Ага, значит, вы один из тех, кто своим предательством помог фашизму прийти к власти. Что ж, это в духе всех предателей… А что вы ошиблись, об этом говорит сама история. Коммунисты, вообще все честные немцы, не изменили. Такие, как Эрнст Тельман. Они не покорились. И за ними — будущее Германии.

— Мы их задушили, вы ничего не знаете.

— Всех задушить невозможно. Честных сынов немецкого народа много. Есть они даже в наших партизанских отрядах, а вы мне примеры приводите, воспоминаниями занимаетесь…

Поддубный отвернулся от Раубермана. Опершись на подлокотники кресла, он смотрел сквозь окно на улицу, на каштаны. Через некоторое время он услышал, как за спиной осторожно скрипнула дверь. Кто-то вошел. Шаги частые и легкие — не солдатские. У стола, справа, они затихли. Тонко звякнула тарелка — ага, принесли обед Рауберману. «Кто же обслуживает это животное?» — подумал Поддубный и повернул голову.

«Надя!»

Их взгляды встретились. Мгновение, короткое мгновение замешательства и изумления. Затем и он и она, как по команде, отвели взгляды. Оба были ошеломлены неожиданностью встречи. Сергей, окаменев, сидел в кресле, а у Нади, неловко расставлявшей тарелки на столе, подкашивались ноги. «Как мы выдержали!» — с удивлением подумал он, когда Надя чуть не бегом кинулась к двери.

— Ну, пленный, отвечайте. Где сконцентрированы отряды? — снова заговорил обер-лейтенант.

Поддубный молчал.

— Будете говорить?!

Поддубный по-прежнему молчал.

— Я вам развяжу язык! — Рауберман подбежал к двери и, с грохотом открыв ее, крикнул в черноту коридора: — Альберта и Макса!

В комнату вбежали два солдата — рослые, широкоплечие. Они встали возле Поддубного, с любопытством посматривая на него.

— Лоз![8] — приказал Рауберман.

Послышался свист резиновых палок. С окровавленным лицом Поддубный упал на пол.

— Генуг! Вассер![9]

Ему плеснули в лицо воды, подняли на ноги.

— Теперь будете говорить? — с насмешкой в голосе спросил Рауберман.

— Гадина! — с ненавистью произнес Поддубный, пальцами приглаживая мокрые пряди волос.

— Лоз!

Снова свист палок, удары каблуков. Снова кровь. И ни одного слова, только приглушенный стон сквозь крепко стиснутые зубы. Но вскоре не слышно стало и стона: Поддубный потерял сознание.

— Генуг!

Рауберман подошел к Поддубному и, посмотрев ему в лицо, вернулся к столу.

— Бейте осторожнее. Он еще понадобится… Вынесите… — и, усевшись в кресло, принялся обедать.

Надя почти не помнила, как вышла из кабинета и, натыкаясь в темноте узкого коридора то на одну, то на другую стенку, выбралась из здания жандармерии. На крыльце, почувствовав, что не хватит сил дойти до соседнего дома, где помещалась офицерская столовая, она присела на скамейку, подставив ветру горящее лицо.

На дворе было тихо, но вдруг возле столовой поднялась суматоха. Кто-то жалобно кричал, кто-то угрожал и бранился.

— А-а, браточек, за что?

— Убью, старый дьявол! Вот тебе!.. Еще удирать… Я тебя проучу!

Крики сначала не задевали ее, словно глухая стена встала перед ней, потом постепенно стали доходить до сознания. Надя посмотрела в сторону столовой. Она увидела, как, приперев Космача к повозке с бочкой, Бошкин бил его плетью. За что? Да много ли надо этому идиоту, чтобы прицепиться к человеку… Надя не любила Космача за трусость и бесхарактерность, за то, что он не ушел с партизанами, осуждала резко, иной раз, может быть, грубо, — да об этом иначе и нельзя говорить Он обижался, но Надю это не останавливало. Однако она заметила у нёго и другое — пока тихую и робкую, но все же ненависть к врагу. Правда, ненависть эта еще не созрела, таилась глубоко, но все же росла в его душе. Ему не хватало смелости. Пусть бы он хоть за свое личное горе отплатил фашистам… Но жажды мести Надя пока в нем не замечала, хотя и старалась всячески зажечь ее. Когда Космача били, а он терпеливо переносил побои, ей было очень обидно за него, и тогда она, возмущенная его трусостью, рвалась вмешаться, защитить его.

— Я тебе!.. Я тебе покажу, как молоть языком!

— Отпусти, вовек не буду… Да по глупости же я…

Кровь бежала по лицу, по бороде Космача. Он размазывал ее рукавом и, пряча голову, просил пощады. А Бошкин все бил и ругался. Надя перебежала двор и, очутившись возле повозки, заслонила собой Космача, крикнув Бошкину:

— Чего прицепился к человеку?

Глаза ее горели гневом. Она стояла со сжатыми кулаками, готовая, казалось, броситься в драку. Бошкин отступил на шаг и, переведя дыхание, спросил:

— Откуда ты сорвалась? Не отца же твоего бью… Ты знаешь, что он сказал?

— Не знаю. Но все равно не смей.

— Ну-ну, поосторожней… — Бошкин немного помолчал, потом посмотрел на Космача, который за спиной у Нади по-прежнему жался к повозке, и сказал: — Твое счастье. Не вмешайся она, убил бы…

— Да я же ничего… Не нарочно…

— Цыц, старый дьявол! — просипел Бошкин и, впившись в Космача свирепым взглядом, с минуту стоял неподвижно.

От крыльца, где только что сидела Надя, донесся грохот сапог и беспорядочные крики. Она обернулась к зданию жандармерии, и мороз прошел у нее по коже: двое солдат тащили под руки Сергея Поддубного. Бошкин побежал к гаражу, чтоб отворить двери, а Надя, залившись слезами, кинулась на веранду дома — в отведенное ей и Ольге жилье.