— Ну-у… Вот сказала. А чего мне бояться? Что хочу, то и сделаю. Ко мне немцы с уважением… Я этого заслужил, кровью доказал. — Бошкин посветил фонариком в лица девушек и спросил: — Что ж мне с вами делать?

— Как что? Домой, пойдем. Приходи гулять к нам, — проговорила Надя, собираясь идти.

— Стойте. Про дом забудьте. Ночевать придется в другом месте, сейчас я отведу вас.

Девушки стали возмущаться, осыпали Бошкина упреками, но он оказался неумолимым.

— Не напрашивайтесь на худшее, — говорил он, ведя их по улице. — Не отведу вас я, другой это сделает. Только вам хуже будет, подзатыльников надают. Сегодня никто дома не ночует. Приказ такой…

Он привел их на колхозный двор. Из темноты, со стороны конюшни, послышался окрик постового. Бошкин на ходу что-то ответил ему по-немецки. Постовой осветил их фонариком и, поняв, в чем дело, с грохотом отодвинул засов на воротах. Из конюшни вырвалась волна людских голосов.

— Завтра увидимся, — крикнул Бошкин девушкам, когда постовой толкнул их в конюшню.

Ворота закрылись. Надя и Ольга несколько минут стояли неподвижно. Их окружили люди.

— Для чего всех согнали сюда? — спросила Ольга.

— Говорят, чтоб в лес к партизанам не убегали. А как будут уходить отсюда — выпустят, — ответила одна из женщин.

— Брехня! — крикнул кто-то из угла конюшни.

— Так что же они все-таки будут делать с нами? — не унималась Ольга.

— Расстреляют.

— В Неметчину погонят.

— Сожгут.

— На работу пошлют.

— Цыц, сороки! Дайте хоть поспать перед смертью, — проворчал какой-то старик, зашевелившись на соломе.

Никто не мог сказать ничего определенного, но всем было ясно: над ними нависла опасность.

Надя всю ночь молча просидела на соломе, прижавшись к стене. Только под утро, утомленная, она обессиленно уронила голову на плечо Ольги и задремала.

— Как тебе спалось? — ехидно спросил Бошкин, когда солдаты выгнали всех из конюшни и стали строить в ряды.

— Пожалуй, лучше, чем тебе, — насмешливо ответила она, гордо вскинув голову.

— Я совсем не спал, — он перехватил ее неласковый взгляд и добавил: — Ты мне еще больше нравишься, когда бываешь злой.

— Знаю. Потому, наверно, и в конюшню загнал, — щурясь от утреннего солнца, она, взглянув на шеренгу таких же невольниц, как сама, спросила: — Скажи, что с нами будут делать? Расстреляют?

— Это никогда не поздно. Но немцам нужна рабочая сила… Погонят в Германию.

Надя вздрогнула, лицо ее вытянулось, в глазах застыло выражение ужаса. Неужели это может быть? Бошкин некоторое время молчал, словно хотел насладиться ее страданиями. Наконец, видя, что Надя понемногу успокаивается, сказал:

— Не бойся, тебе я приготовил иное. Специально о тебе с начальством разговаривал. Помни мою доброту. Будем вместе.

Слова «будем вместе» как ножом полоснули ее по сердцу. Хоть она и не знала еще, какую ловушку он приготовил ей, однако невольно подумала, что лучше страдать на чужбине вместе со всеми, чем быть возле Бошкина.

— Я здесь не останусь. Я ото всех — никуда…

— Это от тебя не зависит, — сухо ответил Бошкин и, увидев Раубермана, который с заложенными за спину руками шел вдоль шеренги, воскликнул, показывая на Надю: — Господин обер-лейтенант, вот о ком я просил вас.

Рауберман остановился против Нади и впился в нее пристальным взглядом.

— Хорошо, веди ее. И еще… Надо четыре девушки, работы много… — перестав всматриваться в лицо Нади, Рауберман медленно пошел дальше.

— Все в порядке. Молитесь богу, что спасены. Для меня обер-лейтенант все сделает… Уважает меня, — хвастался Бошкин, поглядывая на девушек. — Жизнь ему, можно сказать, спас… Ну, марш!

Он повел девушек вдоль улицы. Вышли на выгон, миновали сад и только в кустарнике, вблизи от школы, остановились. Здесь были раскинуты палатки — зелено-рябые, под цвет листьев, слышалась немецкая речь. Издалека доносилось фырканье лошадей, позвякиванье ведер и котелков, а из открытого окна школы долетал треск машинки. На подоконнике в коричневом футляре стоял телефонный аппарат, над ним, прижимая к уху трубку, горячился высокого роста офицер. Девушки поняли, что попали в расположение штаба. Бошкин оставил их и ушел в помещение школы. Вышел он оттуда не один, а с пожилым сутуловатым немцем. Надя слышала, как Бошкин несколько раз называл его фельдфебелем, и подумала, что ей и ее подругам, видимо, придется заняться какой-то хозяйственной работой.

Фельдфебель подошел к девушкам и молча, пытливо стал осматривать их. Он приказал засучить рукава и осмотрел их руки. Заметив покрасневшие от недосыпания глаза Ольги, фельдфебель брезгливо поморщился и, ткнув пальцем почти в самое ее лицо, воскликнул:

— Трахом?

— Нет, ночь не спала, — сказал Бошкин и неизвестно чему усмехнулся.

Фельдфебель, видимо, убедился, что перед ним здоровые и опрятные девушки. Тогда, отступив немного назад, он окинул их жестким взглядом и произнес:

— Будете арбайт… Кухня… Рубашка, кальсом мыть… Офицер, зольдат филь ваюйт… Вы помоч. Гут арбайтеп!

Хотя он говорил плохо и несвязно, девушки его поняли: им была предназначена грязная и отвратительная работа. Они должны были трудиться на тех, кто пришел сюда уничтожать и жечь. При этой мысли в сердце Нади вспыхнул протест. Ей хотелось броситься на Бошкина, на фельдфебеля, хотелось вцепиться им в горло. И пусть она погибнет, зато совесть ее останется чистой. Но другая мысль — не горячись, еще будет удобный случай отомстить и избавиться от неволи — сдерживала ее.

Надю и Ольгу оставили при кухне, а их подруг отправили к речке, на берегу которой виднелась повозка с бельем.

Вершина березы раскачивалась от ветра, казалось, — она вот-вот переломится. Два сука ее, сплетенные винтообразно, громко скрипели. Около березы стоял комбриг. Под козырьком его сдвинутой на затылок фуражки билась на ветру прядь черных волос. Она то падала ему на глаза, то рассыпалась по лбу, то забивалась под козырек. Было холодно, но Злобич, вероятно, не чувствовал этого. Порывистый, резкий ветер ему, видимо, нравился, он освежал, бодрил, развеивал накопившуюся за последние бессонные сутки сонливость и усталость.

Опираясь левой ногой на край продолговатого камня, наполовину осевшего в землю, он всматривался в дорожную даль, где вот-вот должны показаться партизаны арьергардной группы. Изредка он подносил к глазам большой цейсовский бинокль, захваченный у гитлеровцев при освобождении Калиновки.

С правой стороны, от Нивы, доносилась стрельба. Она долетала и слева, из-за леса, синевшего в отдалении. К этой стрельбе Злобич относился спокойно: он знал, что это на флангах отряды Перепечкина и Зарудного ведут незначительные бои. Раньше гитлеровцы проводили там атаку за атакой, надеясь прорваться к Калиновке, теперь они изменили тактику. Теперь их огонь носит преимущественно демонстративный характер, является попыткой обмануть партизан и под шум на флангах прорвать партизанскую оборону на участке Антона Калины. Ради этого гитлеровцы стянули к большаку значительные силы и теперь начали наступление. Подготовку к бою они проводили хитро и ловко, но партизаны после своих разведок и после допроса пленных все же разгадали их намерение.

В связи с новой обстановкой партизаны тоже несколько изменили свою тактику. Главное внимание они направили теперь сюда, к отряду Калины. Раньше готовилось несколько засад, теперь же, когда окончательно стал известен план противника, партизанское командование решило нанести основной удар здесь, на участке большака. Бой должен получиться довольно своеобразный: дать возможность врагу начать наступление, сначала поддаться ему, заманить его в ловушку, а потом нанести неожиданный и решительный контрудар.

Ожидая начала боя, Злобич волновался. Конечно, он сделал все, что надо было сделать, детально и всесторонне обдумал каждую мелочь, и все же его охватывало беспокойство. Впрочем, это всегда с ним бывало перед началом нового сражения.