— Ах, шени чириме… — то и дело огорченно шептал Сандро, поглядывая на комбрига.

Приехали в лагерь. Злобич передал коня Сандро и направился к штабным палаткам. Первый, кто попался ему на глаза, был Мартынов. Склонившись над самодельным столиком, прилаженным у входа в палатку, Мартынов внимательно разглядывал огромную, как скатерть, топографическую карту и что-то отмечал на ней карандашом. Вид у него был задумчивый и озабоченный. Длинные пряди седых волос свисали на глаза. Они, должно быть, мешали ему, но он, не обращая на них внимания, весь углубился в работу. Только когда к нему подошел Злобич и поздоровался, он очнулся, выпрямился и быстрым движением руки откинул волосы.

— Какие новости, Павел Казимирович? — закончив говорить о деле, спросил Злобич. — Что разузнали о Поддубном?

— Все еще выясняем, — вздохнул Мартынов, хмуря седые брови. — Пока ничего верного нет.

— Как же так? — удивленно пожал плечами Злобич и с некоторой укоризной добавил: — Кому же тогда будет известно, если не вам?

Мартынов чуть улыбнулся одними уголками губ и, тронув Злобича за руку, лукаво подмигнул.

— Ты, уважаемый Борис Петрович, не очень-то ко мне, старику, приставай. Хоть я и «ходячая энциклопедия», как говорят обо мне некоторые выдумщики, но этого знать не могу. Все в свое время. Вот вернутся хлопцы из разведки, доложат — тогда и станет известно.

— Когда же они вернутся? Сколько можно ходить? Видно, надолго забуксовали где-то. Э-эх! У вас при штабе не разведчики, а сядуры. Послали бы вы, Павел Казимирович, к ворожее — в Буграх есть одна такая старуха, — пожалуй, скорее бы все выяснилось, — сердито проговорил Злобич.

— Какой ты скорый! — нахмурясь, укоризненно ответил Мартынов. — Хочешь, чтобы за каких-нибудь пять часов разведка управилась с таким сложным делом. И из твоей бригады несколько человек заняты розысками. Почему же они медлят?

— Сделались такими же лодырями, как и ваши разведчики.

— Лодыри… Легко сказать. Попробовал бы ты поспешить, когда из-за этой блокады так перепутались наши ходы-выходы. — Мартынов минутку задумчиво помолчал, потом добавил: — Из Калиновки пока ничего не слышно, с железной дороги недавно прибыли связные, но никаких новостей о Поддубном не принесли.

— А вообще что рассказывают? Каково положение в Гроховке?

— Говорят, там полно наших людей.

— Каких?

— Тех, что фашисты забрали для отправки в Германию.

— Эге-ге… Тогда нам надо спешить с рейдом, — заметил Злобич, подумав про себя, что, может быть, на станции среди невольниц находится и Надя. — Разгромим станцию и выручим своих.

— Так оно все и планируется. — Мартынов постучал карандашом по разостланной карте и, показывая на Гроховку и ее окрестности, уточнил: — Вот это участок твоей бригады. Как видишь, тут тебе придется разными делами заниматься: и по железной дороге ударить и наших граждан выручать.

— Что ж, постараемся, участок для наступления подходящий. — Злобич склонился над столом и внимательно стал разглядывать карту, расписанную Мартыновым разнообразными значками; он несколько минут изучал детально разработанную боевую операцию, потом, выпрямившись, восхищенно воскликнул: — Вот это мастерство штабиста! Можно — подумать, что вы всю жизнь были не юристом, а военным. Вам бы в Центральном штабе работать.

— Не перехватывай, уважаемый гражданин, — погрозил карандашом Мартынов и, улыбнувшись, пошутил: — Ты лучше уж скажи так, как жена мне недавно с Урала написала.

— А как? — полюбопытствовал Злобич.

— До войны мы ее дома называли начальником семейного штаба. Вот они с дочкой и пишут теперь, что после войны, когда они вернутся из эвакуации, эти функции будут полностью переданы мне, как настоящему штабному работнику. — Морщинистое лицо Мартынова на мгновение осветилось улыбкой и потом опять стало озабоченным. — Есть дело к тебе, Борис Петрович. Для нужд штаба соединения направь в мое распоряжение один свой взвод.

— А разве из других отрядов нельзя взять людей? Почему всегда из моей бригады?!

Мартынов попробовал объяснить ему, но Злобич горячо возражал, просил, спорил, а напоследок, видя, что все его усилия напрасны, стал даже упрекать. Мартынов не прерывал его, молча слушал и только слегка улыбался. Остановился Злобич сам, услышав, что в палатке кто-то засмеялся. От неожиданности Злобич сначала не разобрал, кто смеется, но затем, когда смех повторился, он узнал голос Романа Корчика.

— Вот кто тут по соседству с нами находится! — воскликнул Злобич и, отойдя от Мартынова, заглянул в палатку. — Эге, да он тут не один.

Корчик сидел на постели, сооруженной из сена прямо на земле. В ногах у него, на сером одеяле, лежал букет красных цветов. Рядом с Корчиком, пристроившись на низеньком ящичке, сидела Янина, радистка из отряда Поддубного. Увидев Злобича, она застенчиво опустила глаза и покраснела. Злобичу все стало ясно. Как-то однажды Корчик признался ему, что любит Янину, и жаловался, что она держится неприступно, все переводит на шутку. «Это она тебя проверяет, — сказал тогда Злобич. — Ты люби ее еще крепче и увидишь, как она тогда к тебе привяжется». И вот теперь, увидев в палатке Янину, Злобич подумал, что Корчик, должно быть, старательно, на совесть выполнил его совет. Только сильная любовь могла победить стыдливость девушки и привести ее сюда на свидание. Приход Янины был для Корчика праздником.

— Вот так встреча! — одобрительно посмотрев на девушку, сказал Злобич. — Это лучшее лекарство для Романа.

Голубые глаза Корчика сияли, на бледном лице светилась радостная улыбка. Янина тоже улыбнулась, но только на одно мгновение. Затем, словно спохватившись, она вдруг стала хмурой и сурово отвела серые глаза. И все-таки ей не удалось скрыть свое волнение: выдавала краска на щеках, беспокойные движения рук. Злобич не хотел увеличивать смущения девушки и обратился к Корчику:

— Почему ты, Роман, здесь, а не в госпитале?

— Заскучал я там. Упросил Ковбеца, чтоб он отпустил меня сюда. Тут ведь я в центре событий. Сотни людей обращаются в штаб к Павлу Казимировичу, и я все вижу, все слышу. Да и сам имею возможность принимать здесь своих комсомольцев, заниматься райкомовскими делами.

— Смотри, экономно расходуй свое горючее. Сначала подремонтируйся как следует, а тогда уж становись в борозду.

— Не бойся, ремонт у меня несложный. Завтра-послезавтра думаю встать.

— Что-то больно скоро.

— Так это я еще на костылях. На своих на двоих можно будет, если верить Ковбецу, только дней через десять.

Корчик разговаривал и то и дело озабоченно поглядывал на Янину. «Не буду им мешать, пускай милуются наедине», — решил Злобич и, перекинувшись с Корчиком еще несколькими словами, ушел.

Вернувшись к Мартынову, он не стал возобновлять прерванного разговора, да и вообще решил не мешкать. Ему хотелось повидаться со Струшней, и потому надо было спешить.

Струшня был у себя в палатке и, видимо, в хорошем настроении, так как что-то напевал. Подойдя ближе, Злобич услышал его низкий протяжный голос:

Злобича он встретил приветливо, обрадовался. Оставив свое занятие — он рассматривал огромную толстую книгу с какими-то чертежами, — потом выкатил из-под столика, за которым сидел сам, березовый круглячок и усадил на него гостя.

— Какие у нас есть замечательные люди, Борис Петрович! — заговорил Струшня. — Только что был у меня здесь, в этой палатке, брат архитектора и скульптора Вяршука, и я, как видишь, взволнован после этой встречи.

— А-а, потому-то вас и на песню потянуло?

— Не только потому, много для этого причин. Понимаешь, подобрались хорошие вести одна к одной, и позабыл я на часок все наши беды и неприятности.

Большой, угловатый, одетый в темно-синюю гимнастерку, над левым карманом которой поблескивал значок депутата Верховного Совета БССР, Струшня сгорбившись сидел у столика и спокойным взглядом своих серовато-карих глаз рассматривал Злобича. По его смуглому лицу с пышными черными усами блуждала мягкая улыбка.