Из Калиновки долетели громкие крики «ура». Бошкин встрепенулся и, сгорбившись, стал настороженно поглядывать на город, думая, не прочесывают ли партизаны кустарник. Он чувствовал, как лихорадочно билось его сердце. Скорей бы вечер, темнота: тогда он тронется в соседний район, к немецким гарнизонам.
Вдруг невдалеке что-то треснуло. Притаившись, Бошкин испуганно стал всматриваться. Метрах в пятидесяти от себя он увидел волка: зверь медленно шел между кустами, задирал морду и принюхивался, Бошкину стало страшно.
Волк прошел еще несколько шагов, а потом, заметив у дороги свежую тушу коня, побежал к ней. Он прыгнул вперед несколько раз и вдруг, когда уже был у самой туши, исчез в черном столбе взрыва. Бошкин не сразу понял, что случилось, и, как обезумевший, бросился бежать. Только у речки, где кончался кустарник, остановился и начал прислушиваться. В это время слева, невдалеке от себя, он снова услышал скрип снега и треск кустов. Ему показалось, что это гонится за ним волк. Он хотел было снова бежать, но, заметив впереди человека, застыл на месте.
Из-за куста показался офицер с перевязанной левой рукой. Бошкин узнал его и обрадованно выбежал навстречу.
— Господин комендант!
— Вер ист да?[3] — крикнул тот, вскидывая перед собой руку с пистолетом.
— Это я, Бошкин. А взорвалась, видать, мина — волк наскочил, — пролепетал Федос, то радуясь встрече, то боясь того, что комендант может не разобраться и сдуру выстрелит в него. — Тут нет партизан, можно быть спокойным.
— А, спокойным… Вы уже есть давно спокойные… Какой есть партизан? Вы видели? — медленно опуская вниз руку с пистолетом, издевался Рауберман. Он с минуту помолчал, а потом стал говорить так, будто перед ним был не один полицейский, а целая толпа его подчиненных: — Трусы!.. Чего убежали? Комендант воюет, начальник полиции воюет… А вы? Фу!
Рауберман злобно поджал губы и презрительно скривился. Некоторое время он смотрел вокруг себя, прислушивался к чему-то, потом, уставившись на Бошкина, спросил:
— Вам… местность здесь… хорошо знакома?
— Хорошо.
— А до Гроховки… провести… сможете? Скажите вы… правду…
Рауберман говорил медленно и как-то осторожно, так, словно шел по минному полю. Служа в Белоруссии, он больше года изучал чужой для него язык, заучил несколько сотен слов, но каждый раз, начиная говорить, чувствовал затруднение.
— Проведу, не сомневайтесь, — старался Бошкин уверить коменданта. — Не было бы вас, я пошел бы один.
— Хорошо… И слушайте, вы… Проведете — награда, крест… Обман будет — пуля… — и Рауберман помахал пистолетом перед лицом Бошкина.
— Не сомневайтесь, господин комендант. Если бы у меня было в голове что-нибудь дурное, я не был бы тут, в этом проклятом кустарнике. Я сам не хочу попасть в ловушку. Да и какой мне смысл вас подводить? Теперь мы в одинаковой беде. Можно сказать, друзья…
Рауберман видел, что Бошкин говорит правду. Это успокоило его. Не понравилось ему только то, что этот полицейский считает его своим другом. «Еще мне друг нашелся!..» — презрительно подумал Рауберман и сурово ответил:
— Не забывайте… я есть… для вас офицер… немецкий офицер…
Бошкин ничего не ответил. Он только молча пожал плечами и, постукивая каблуком о каблук, еще быстрее затоптался на месте.
— Гольца вы не встречали?.. Здесь?
— Нет. А что — и он убежал?
— Бежал… Обогнал меня там… на огороде, — показал Рауберман на окраину Калиновки.
— Может, поискать его?
— Найн. Там партизаны! — решительно возразил Рауберман. — Гольц — свинья, меня оставил…
— Как нехорошо, — посочувствовал Бошкин и поинтересовался: — А про тестя моего что-нибудь слышали?
— Что?
— Про господина Шишку спрашиваю.
— Капут Шишка, капут!
— Неужели?! — тревожно и как-то оживленно спросил Бошкин. — У-га-га…
Через час кустарники потонули в вечернем сумраке. Рауберман и Бошкин перешли речку и зашагали по снежной целине. Шли молча. Чем дальше, тем все медленнее и медленнее, потому что пробираться по глубокому снегу было трудно и, кроме того, приходилось все время прислушиваться, присматриваться, выбирать более удобные для ходьбы места.
Петляя за Бошкиным, Рауберман проклинал ту минуту, когда он потерял свою полевую сумку, в которой было все — и документы, и карты, и компас… «И как она выпала из рук? — думал он. — Вероятно, когда перепрыгивал через забор. Жалко… Был бы компас и карта — другое дело… Не шел бы теперь, как слепой, за этим полицейским».
Ветёр безжалостно бил в лицо сухим снегом. Метель крутилась вихрями, лютовала, словно пыталась заморозить их, не выпустить живыми из Калиновщины Бошкин слышал, как комендант тяжело сопел, стонал, беспрестанно ругался, поминая то партизан, то свирепую зиму.
Они трусливо крались по кустам, путались между болотными кочками, стараясь идти подальше от деревень, из которых время от времени долетало до них то пенье петухов, то лай собак. Боясь наткнуться на партизанские стоянки или посты, они всячески сторонились лесов.
Обойдя какую-то небольшую деревушку, Бошкин повернул направо, разыскивая вышку-маяк. Ему хотелось убедиться, правильного ли направления они держатся. Вскоре они нашли этот маяк: он стоял на пригорке посреди поля. Тогда Бошкин впервые за всю дорогу спросил:
— Сколько времени?
Рауберман достал из нагрудного кармана часы, долго всматривался в циферблат.
— Пять. Много прошли? — спросил он охрипшим голосом.
— Двадцать километров. Это место я хорошо знаю. Вот в той деревне стоял когда-то наш гарнизон. Эх, были денечки…
— Не болтайте, — зло оборвал Рауберман. — Пойдем быстрей… скоро утро…
— Мы все равно не дойдем. Где-нибудь в кустах придется дневать.
— Что? Дневать?.. На снегу?.. В такой одежде?.. Замерзнем… Капут…
— Конечно, будет капут. Ведь днем здесь носа нельзя высунуть… Тут самый партизанский центр. Сразу словят.
Соглашаясь мысленно с доводами Бошкина, Рауберман пытался найти какой-то выход. «Что же делать?» Спрашивать совета у полицейского он не хотел, считая это для себя оскорбительным.
— Впереди, в километре отсюда, — проговорил Бошкин, — был дом вдовы одного лесника. Он сгорел еще в начале войны. Вдова живет в землянке… Зайдем туда. Одежду какую-нибудь захватим, да и еды на время дневки…
— Землянка стоит в лесу?
— Нет, поблизости от него, в кустарнике.
— А если партизаны там?
— Пожалуй, не будут в такое время. Землянка небольшая, в ней не повернуться, ночевать в ней негде.
— Хорошо… Пошли.
— Скажем вдове, что мы партизаны. Их же много в такой форме.
— Это есть… наивно… У нас есть… испытанный метод… Ведите быстрей…
Через полчаса они были в кустарнике, возле землянки вдовы лесника. В окошке светился огонек. «Так поздно свет? — удивился Рауберман. — Не партизаны ли здесь?» Он стоял и не знал, что делать: идти к землянке или убегать в кусты. Бошкин тем временем подошел к окошку и, согнувшись, стал внимательно всматриваться. Наконец он вернулся к Рауберману и шепотом проговорил:
— Женщина больная. Лежит на полатях и стонет. Возле нее — девочка лет тринадцати, поит чем-то мать.
Они подошли ближе к входу. Бошкин спустился по обледенелым ступенькам вниз к двери и, нащупав щеколду, постучал.
— Кто там? — послышался голос девочки.
— Свои. Партизаны. Откройте, — проговорил Бошкин.
Стоя под дверью, они слышали, как девочка сказала:
— Мама, кто-то стучит. Говорят — партизаны. Открыть?
— А как же. Кто же, кроме партизан, будет? Может, это Рыгор Константинович, так полечит, — перестав стонать, сказала женщина.
Послышались быстрые шаги девочки, загремела задвижка. Пригибая головы в низких дверях, Бошкин и Рауберман зашли в землянку. Девочка, вскочив к матери на полати, спросила:
— Вы, может, из отряда, где доктором дядя Рыгор?
— У нас Рыгоров много, — неопределенно ответил Бошкин, сев на дубовый чурбан, служивший в землянке табуретом, взглядом он стал шнырять по углам.
