— А вы, молодежь, поезжайте и веселитесь, — с грустью заявила Бьюти. Конечно, не легко ей было отказаться от мысли, что она — тоже «молодежь».

«Бесси Бэдд» остановилась в гавани Рэмсгейт, неподалеку от устья Темзы. Она не дошла до Лондона, так как капитан заявил, что эти несколько миль по воде — самый опасный рейс в мире: столько здесь разных судов.

Яхта была стройная, легкая и белая, точно лебедь, — плод особого старания немцев показать, насколько их работа выше английской. Судно было построено после войны и снабжено дизельным мотором. Явились Ланни и Розмэри, затем Рик и Нина со своими пожитками, и владелец яхты уже готов был дать сигнал к отплытию, как вдруг пришла телеграмма из Жуан-ле-Пэн: «Согласны ли подождать меня? Буду самолетом. Бьюти».

Ланни, конечно, ответил, что согласны, и, рассчитав время, поехал в Кройдонскин аэропорт. Он знал, как обстоятельно Бьюти продумывает свои планы, знал, что одна мысль о самолете приводит ее в ужас и она никогда не летает. Он догадывался, что ее неожиданное решение вызвано какими-то особыми обстоятельствами.

Когда она вышла из кабины, ее лицо было мрачно. — В чем дело, дорогая? — спросил он. Она ответила — Курт женится.

Ему было так жалко Бьюти, что он тут же обнял ее, но она сказала: — Ничего, я справилась с собой. все обошлось. Забудем об этом.

Надо было предъявлять паспорт, пройти обычные формальности, а он знал, что ей будет неприятно, если чиновники увидят слезы у нее на глазах. «Беда бедой, а дело делом», — гласит мужественная английская поговорка, поэтому он стиснул ей руку и постарался избавить ее от всяких хлопот. Не успели они сесть в автомобиль, как Бьюти извлекла из сумочки письмо. Ланни взял его и начал читать:

«Дорогая Бьюти!

Сколько раз вы предсказывали, что когда-нибудь я напишу вам это письмо. Поверьте, оно мне далось не легко, но ваша доброта и здравый смысл послужат мне помощью.

Врач, лечащий моего отца, предупредил меня, что старик долго не протянет, и моя обязанность скрасить ему последние годы жизни. До сих пор он особенно не возражал против наших отношений, но, конечно, это было не то, чего он для меня желал, и сейчас он сказал мне об этом в такой форме, что я был не в силах ему противиться. Словом, дорогая Бьюти, я предполагаю жениться и, стало быть, не могу возвратиться в Бьенвеню.

Помня вашу доброту, я уверен, что вы будете рады, узнав, что молодая особа, которую выбрали мои родители, способна дать мне счастье. Ей девятнадцать лет, и хотя она не обладает вашей красотой, которая сводила всех с ума, но она принадлежит к тому типу женщин, который мне нравится; ее семья давно дружна с моей семьей, так что мои родители хорошо знают ее характер и данные для брака. Она кротка, добра, и, перед тем как написать вам, я сначала проверил и убедился в ее чувстве ко мне. Я надеюсь, что ваше дружеское отношение, которое вы мне столько раз доказывали на деле, поможет вам понять мое положение и невозможность отказаться от исполнения долга, который лежит на мне.

Вы хорошо знаете, что вам я обязан жизнью, и, верьте мне, я буду вам благодарен до гроба. Я никогда не забуду ни того счастья, которым вы дарили меня в течение восьми лет, ни вашей жизненной мудрости, ни вашей преданности. Но мои родители хотят для меня того же, чего вы хотите для Ланни, — чтобы у меня была семья, и нужно признать, что здравый смысл и традиции на их стороне. Я пишу это письмо, а на глазах моих слезы, и я знаю, что когда вы будете читать его — на ваших глазах тоже будут слезы. Покажите это письмо Ланни и попросите его, чтобы он простил меня и разрешил всегда вспоминать о нем, как о нежно любимом брате. Объясните, как найдете лучше, все это Марселине, и пусть она останется навсегда моей приемной дочерью и любимой ученицей. Я надеюсь, что мы не станем друг другу чужими и что вы найдете то счастье, для которого вы созданы и которое вы заслуживаете.

Прощайте, дорогая Бьюти. Отныне ваш брат и сын Курт»

— Пожалуйста, никому ничего не говори, — приказала Бьюти, стискивая руки. — Я вовсе не хочу портить всем удовольствие. Я почувствовала, что мне надо переменить обстановку, и приехала.

— И отлично сделала! — воскликнул сын. — Я очень рад, и остальные тоже будут рады.

— Все равно, этот разрыв вечной угрозой висел надо мной, так уж лучше конец. — Она не совсем была уверена, что это лучше, но старалась себя убедить.

Ланни принялся рассказывать о людях, с которыми встречался в Лондоне, о пьесах, которые смотрел, о выставке. Сезон был веселый; страна приходит в себя после всеобщей стачки, англичане опять начали наживаться. Время от времени он видел уголком глаза, что мать смахивает слезу, но притворялся, что не замечает. Ведь ее поджидали восемь добрых друзей, а дружба всегда была для нее эликсиром жизни.

— А что я скажу им, Ланни, — почему я приехала?

— Скажи, что не могла отказаться от удовольствия покататься на яхте. Только постарайся, чтобы глаза у тебя не были красные.

— Разве они красные? — и она вытащила из сумочки зеркальце. Теперь Ланни знал наверное, что, как ни тяжело ее горе, она его переживет.

«Бесси Бэдд» вышла в море, унося свою тезку и остальных пассажиров, твердо решивших быть счастливыми и усердно осуществлявших свое решение, насколько это возможно в нашем несчастном мире.

Живописные скалистые берега, темно-синие воды, крутые утесы! Яхта шла на север и достигла полярного круга, где в середине лета не бывает ночей. Ланни читал в «Антологии английских поэтов» строки: «Там, где грохот Лофотена заглушает рев китов», — но до сих пор ему не удавалось узнать, кто или что такое этот Лофотен. Теперь он, наконец, узнал, что это группа островов, часто посещаемая рыбаками, однако он не нашел там никого, кому довелось бы встретить «ревущего кита».

Яхта зашла за продовольствием в маленький норвежский порт Нарвик, куда привозили шведскую железную руду в особых, опрокидывающихся товарных вагонах и где день и ночь, будя гулкое эхо, бился о тесные берега фиорда грохот тяжелых глыб, соскальзывавших в трюмы судов. Приезжие были обыкновенные смертные, не одаренные ясновидением, поэтому они и не слышали иных звуков: ни воя снарядов, ни грохота авиабомб, ни взрывающихся полотнищ белого пламени, ни криков умирающих, ни плеска волн, когда они смыкаются над тонущими во мраке кораблями. Подожди еще несколько лет, о стройная белая «Бесси Бэдд», и возвращайся тогда опять к грохочущему Лофотену!

Яхта также зашла отдохнуть в гавань воздвигнутого на болоте великого города дворцов и соборов. Путешественники заблаговременно запаслись визами, но оказалось, что нужно пройти еще целый ряд формальностей. В эти дни не слишком много яхт подплывало к петровскому «окну в Европу», и перегруженным работой, недоверчивым революционерам трудно было представить себе, что есть на свете люди, не имеющие других занятий, как плавать из одного порта в другой на судне, которое могло бы вместить ребят целой школы или больных целого санатория.

В конце концов иностранцы получили разрешение сойти на берег и тратить свою «валюту» в новом государстве рабочих.

Путешественники осматривали, что кому нравилось, точнее, что кого интересовало. Из старших кое-кто бывал в этом городе в царское время, и теперь они со вздохом вспоминали тогдашнюю роскошь и разгульное веселье статных и элегантных офицеров, оживленное движение, магазины, пышные зрелища. С их точки зрения, город представлял собой сплошные трущобы.

Но перед молодежью открывался новый, неисследованный мир. Так как они знали всего лишь несколько русских слов, то пользовались услугами гидов — молодых женщин, которых прикомандировывали к туристам. Эти молодые женщины были пламенными пропагандистками, они относились покровительственно к гостям из рядов буржуазии, а почувствовав антагонизм, немедленно затевали дискуссию; но, если вы их называли «товарищ» и вам удавалось внушить им доверие, они готовы были водить вас по городу шестнадцать часов в сутки, показывая ясли и детские сады, стадионы и фабрики-кухни, поликлиники и лаборатории и все те чудеса нового мира, который они строили с такой радостью и гордостью. Для них это было «будущее», как оно было будущим для Линкольна Стефенса девять лег назад, и это будущее жило и действовало, как сумел в свое время увидеть Стефенс. Возникали гигантские заводы, и рабочие учились руководить ими; запруживались реки, строились мощные электростанции — все это было общественной собственностью, которой каждый по-хозяйски гордился.