— Я хочу, дорогой, чтобы ты всегда помнил одно: придет время, когда ты захочешь жениться, — и грешно тебе было бы не жениться, — ты (встретишь девушку, которая может дать тебе детей и разделить с тобою жизнь до конца. Я хочу, чтобы ты знал: когда придет это время, я уйду с твоего пути.

— Забудь об этом, дорогая, — решительно сказал Ланни. — Шишка любви к потомству у меня слабо развита.

Дома, в своей башне из слоновой кости, Ланни ждал, и обещанное письмо пришло.

«Дорогой!

Я говорила с моим другом, как собиралась, и счастлива сообщить вам, что все в порядке. Это странная история, когда-нибудь я вам расскажу ее. Как вы знаете, я была полна горечи и замкнулась в себе. Это, по видимому, не прошло бесследно для моего друга. Он чувствовал угрызения совести, и то, что я сообщила ему, произвело на него глубокое впечатление. Произошла странная и трогательная сцена. В человеческом сердце заключены неизведанные миры, и целой жизни мало, чтобы изучить хоть один из них. Достаточно сказать, что будущее не сулит нам тревог. Мой друг признает мое право на счастье. Я признаю такое же право за ним, но сомневаюсь, чтобы он был счастлив. То, что он рассказал мне, представляет для вас только косвенный интерес, и я не буду входить в подробности. Все сложилось так, что лучшего и желать нельзя.

Преданная вам Мари».

Ланни перечитывал письмо много раз, изучал его — фразу за фразой. В нем было сказано все, что он хотел знать, но сказано очень сдержанно, и он понял, что осторожность пустила глубокие корни в ее натуре. Или она боится, что письма могут быть вскрыты кем-нибудь другим? Он сказал ей, что его мать знает обо всем, но все равно Мари будет хранить их любовь втайне и никогда не доверится бумаге. Излияния она оставит поэтам и авторам романов.

Он рассказал Бьюти о своем медовом месяце и подвергся подробнейшему допросу. От Бьюти тоже несколько зависело их будущее счастье, и Ланни решил поговорить с ней начистоту. Да, его избранница Мари де Брюин — женщина, достойная всяческого уважения; принимать ее следует в точности так, как если бы у них была фешенебельная свадьба с шаферами. Он сказал: — Я прошу тебя относиться к ней так, как я относился к Марселю. — Трудно было что-нибудь возразить на это. Мать могла только ответить: — Если она будет так же добра к тебе, как Марсель был ко мне.

— Я предоставил тебе быть судьей в твоих отношениях с Марселем, а теперь пришла моя очередь быть судьей. Пока Мари делает меня счастливым, мать моя должна быть ей благодарна и принимать се как дочь.

— Или как сестру, Ланни? — Бьюти не могла удержаться от искушения. Когти даны кошкам, чтобы пускать их в ход, и они неохотно прячут их. Ланни тогда же решил, что для их любви наилучшим убежищем будет дом вдовы профессора Сорбонны.

С разрешения Мари он навестил старушку, которая жила на Ривьере круглый год, как приходится делать людям со скромными средствами. Ланни сел возле нее и рассказал ей историю своей любви. Он заочно объяснялся в любви Мари, и от его слов зацвела пустыня, и птицы запели в сердце старой вдовы. Мадам Селль была почтенная старая дама, но она была француженка и знала обычаи своей страны, она согласилась покровительствовать этому роману и считать Ланни сыном.

Юноша, как всегда выполняя свой сыновний долг, написал также отцу в Коннектикут. Он не называл имен, но рассказал ему, что полюбил одну несчастную в замужестве француженку и только что вернулся из совместной поездки, доставившей ему много радости. Зная отца, Ланни прибавил, что его возлюбленная восхищается его игрой на рояле и что они читают вместе классическую французскую литературу; она носит мало драгоценностей, да и то только фамильные. По ее понятиям, если и разрешается принять подарок, то разве что-нибудь вроде одной из книг прадедушки Эли. Заботливый отец может спокойно спать, зная, что сын его не будет вовлечен в неприятности, сумасбродства, неумеренные траты. «Порви это письмо и никому в Ньюкасле не говори ни слова».

Как ни странно это могло бы показаться стороннему наблюдателю, Курт Мейснер тоже, по видимому, нашел решение мучивших его проблем. Ему было хорошо в стенах Бьенвеню, он редко выходил оттуда — разве на прогулку. Если Курт и страдал от внутреннего разлада, то он «сублимировал» его, изживал его в своей композиторской деятельности. Пусть внешний мир будет сумасшедшим домом, пусть упорядочить его не во власти человека. Зато музыку, эту архитектуру в движении, можно перестраивать до тех пор, пока она не станет такой, как надо. Это искусство и вместе с тем наука. А если людям пьеса не понравится, то тем хуже для них.

Бьюти немного побаивалась высокого прямого юноши-воина, с гладкими, цвета соломы волосами и бледно-голубыми глазами, так легко принимавшими стальной оттенок. Ланни наблюдал их отношения, ему было забавно следить за их развитием. Бьюти терпела от Курта многое, чего ни за что не потерпела бы от другого мужчины. Эта беспечная дочь веселья, готовая поставить на карту всю свою будущность ради какой-нибудь прихоти, бывало, ссорилась с Марселем, если он старался удержать ее от всенощных бдений за покером. Но теперь об этом и помину не было. За завтраком Курт, глядя на Бьюти через стол, спокойно говорил: «Ты, кажется, собиралась воздерживаться от сливок к фруктам?» И Бьюти ела фрукты без сливок. Курт говорил: «Разве так уж важно гнаться за модами, когда столько детей в Европе плачет от голода?» И Бьюти носила прошлогодние костюмы и посылала чек в американскую организацию помощи, кормившую немецких детей.

Эта пара жила вместе уже больше года, а первый год — самый тяжелый для людей с разными характерами, вынужденных делать тактические уступки друг другу. Ланни, всегда с любопытством наблюдавший любовные отношения, узнал многое, что могло ему пригодиться для собственных надобностей. Его мать была очень влюблена, и ее терзали всевозможные сомнения и страхи. Ей было почти сорок — «опасный возраст». Предполагается, что это конец «бабьего века»; если в этом возрасте у женщины нет мужа или она не умеет его удержать, ей предстоит одинокая старость. Бьюти старалась как могла удержать Курта: она скрывала свои слабости, она душила свое тщеславие, силясь завоевать его уважение. Против бедняжки объединились и Ланни и Курт, ибо Ланни говорил ей, что Курт великий человек и что у него больше ума, чем она когда-нибудь в состоянии будет понять.

В результате она все больше и больше отрывалась от того, что именуется «обществом». Если бы она могла носить Курта, как орден, как сверкающий алмаз в тиаре, она развила бы кипучую деятельность и в Каинах, и в Ницце, и в Париже: она интриговала бы, чтобы доставить своему протеже приглашения в самые светские дома, и заставила бы избранный музыкальный мир слушать его произведения. Но Курта приходилось прятать; он должен был скрываться под маской учителя музыки, — а как добиться успеха для человека, находящегося на положении чуть ли не слуги. И Бьюти сидела дома, носила платья, которые Курт находил достаточно элегантными, и, вместо того чтобы повторять сплетни избранного общества, слушала, как Курт и Ланни обсуждают брамсовские «Вариации на тему Гайдна».

Курт очень привязался к крошке Марселине, которая уже не спотыкалась и не держалась за стенку, а танцевала под музыку с бессознательной грацией, не лепетала каких-нибудь два-три слова, бессвязно и невнятно, а болтала по целым дням безумолку и была маленькой феей дома. Согласно представлениям ее матери, воспитывать ребенка — значило давать ему все, чего он ни попросит. Но здесь она столкнулась с иной точкой зрения. Бьюти говорила «нет», малютка начинала умильно просить, и мать готова была сдаться, но Курт напоминал: «Ты сказала нет», — и Бьюти решала, что необходимо проявить твердость. Не смела она и обманывать Курта, уступая ребенку тайком: если Курт узнавал об этом, он очень сердился. «Нет ничего хуже для детей, — говорил он, — чем открыть несогласие между старшими, научиться играть на этом несогласии и добиваться своего хитростью». Курт привлекал и Ланни к этим спорам, и тот, как всегда, становился на его сторону. Бьюти пришлось отказаться от удовольствия баловать свое сокровище. Эти два напористых молодых человека забирали все большую власть в доме.