Ланни не замедлил ответить, призвав на помощь все свои познания в итальянском языке: — Мы не будем закусывать, мы едем.

— Но, синьор, необходимо ведь поесть!

— Генералиссимо ничего не говорил о еде. Он приказал, чтобы я как можно скорее выехал из Италии. Смею ли я ослушаться?

Последовало продолжительное совещание. Оно велось шепотом, так что Ланни мог только догадываться о его содержании. Вероятно, они соображают: а не приставить ли ему винтовку между лопатками и приказать просто-напросто остановиться у ближайшего трактира? Или они учтут, что в этом случае придется самим платить за ужин? Правительство, стесненное в средствах, пожалуй, откажется оплатить их счета.

Наконец заговорил старший из конвоиров, и голос его был приторно сладок: — Синьор, если вы будете любезны остановиться и накормить нас, мы обещаем быть вежливыми до конца поездки.

— Разве фашисту разрешается быть вежливым? — холодно осведомился Ланни.

— Мы будем вежливы, синьор. Честное слово!

Синьору только и оставалось, что выказать великодушие. — Можете поужинать в ближайшей таверне, я заплачу. — После этой фразы обращение конвоиров изменилось как по волшебству. Они остановились в маленькой таверне, и оба «диких», обещавшие быть «вежливыми», сели за отдельный столик.

Мари не стала ничего есть, только выпила чашку кофе; Ланни поел, так как ему нужно было подкрепиться, но ел он немного, чтобы не впасть в сонливость. Он сказал конвоирам, что они могут заказать себе что угодно, в том числе бутылку вина, и уплатил беспрекословно, когда ему подали счет. Ланни запасся горючим, и, как только они отъехали, оба стража уснули; они храпели всю ночь, и у Мари было только одно опасение, как бы Ланни не задремал за рулем.

Он решил ехать всю ночь напролет. Солдаты ведь совершают такие подвиги в военное время, совершит подвиг и он; он чувствовал себя безопаснее в машине с этими людьми, чем в номере гостиницы, в постели. Он уговаривал свою подругу уснуть, и она задремала на короткое время, положив голову ему на плечо.

Но большую часть ночи она следила за дорогой, которая вилась по нескончаемым итальянским горам, и, если машина начинала хотя бы чуть-чуть вихлять, шепотом окликала Ланни, чтобы удостовериться, что он не спит.

Они выехали к Левантийской Ривьере и увидели голубое море, — позавтракали, и провожатые опять распили бутылку вина. Ланни все ехал и ехал вперед, бледный, но молчаливый и решительный; оба итальянца теперь понимали, что допустили большую оплошность; будь они с ним вежливы с самого начала, — он бы, пожалуй, по-царски одарил их.

Кругом расстилался привычный ландшафт: туннели, прорезающие холмы, сверкающие голубые бухты, и в них маленькие лодки, оснащенные алыми парусами; шумели обсаженные кипарисами, веселые, полные цветов сады. Но Ланни не видел ничего, глаза его были устремлены на правый край извилистой дороги. Скоро они проехали мимо Рапалло. Затем промелькнули людные улицы Генуи и мрачное средневековое здание, где происходила Генуэзская конференция, отель, который он видал в последний раз, когда тело умирающей Барбары Пульезе лежало в автомобиле.

Мысли Ланни путались: ведь он просидел за рулем двадцать четыре часа, всего с двумя перерывами для еды. Плечи и руки у него болели, и два первых спинных позвонка ныли так, будто один из итальянцев вонзил между ними острие своего кинжала. Но ничего, скоро они будут во Франции, и все кончится.

В Сан-Ремо они остановились позавтракать в той самой траттории, где Ланни и Рик впервые увидали Дутыша, безвестного итальянского журналиста, который поглощал макароны и пришел в бешенство, когда бывший соратник осыпал его оскорблениями, — от ярости глаза чуть не выскочили у него из орбит. Ланни усадил свою подругу в то самое кресло и рассказал ей эту историю. При этом он называл Муссолини «мистер Смит». Как изумились бы его конвоиры, — поделись он с ними своими воспоминаниями. Но он не намерен был произносить ни одного лишнего слова, пока не очутится вне фашистских владений.

Они подъехали к границе, и когда оба стража вышли из автомобиля, он поблагодарил их за то, что они были вежливы, но не дал им на чай и, переведя машину на французскую территорию, занялся таможенными формальностями. Парни стояли по другую сторону пограничной межи, тоскливо поглядывая на него. Когда осмотр багажа и паспортов кончился и машина готова была тронуться, один из них смиренно сказал: — Мы бедные люди, синьор.

Ланни улыбнулся самой любезной улыбкой:

— Ваш синьор Муссолини поправит дело. Очень скоро вы будете богаче нас!

Что случилось с Джакомо Матеотти? Ланни купил все газеты, какие мог найти, и прочел сообщения. Итальянское правительство утверждало, что социалистическому депутату выдана была виза в Австрию и что он, вероятно, тайно направился в Вену. В утренних газетах были сообщения о сыне известного американского фабриканта оружия, высланном из Рима за антиправительственную деятельность; он выехал в автомобиле во Францию со своей спутницей, мадам де Брюин.

Необходимо было прежде всего протелефонировать Бьюти и сообщить, что все в порядке, а также послать телеграмму отцу. Эта история имела одну неприятную сторону, о которой Ланни не догадывался, пока об этом не заговорила Мари: им придется остановиться в разных отелях. Он впутал ее в публичный «скандал». Их отношения, которые до сих пор оставались тайными и доставляли им столько радости, теперь стали темой для сплетен и пересудов; и от этого они стали чем-то тягостным, опасным и предосудительным. Будь Мари «красной» или хотя бы «розовой», каким теперь, очевидно, становился Ланни, она, быть может, пошла бы напролом, сказала бы — да, он мой возлюбленный. Это длится уже четыре года; ну и что же? Но Мари, как всякая благовоспитанная француженка, была рабой предрассудков. Ее друзья будут в ужасе, семья ее мужа будет в ужасе, а потому в ужасе была и сама Мари.

В мирном течении их любви это было своего рода вулканическое извержение. Когда Ланни попытался вступить со своей подругой в спор, Мари воскликнула: — Сейчас сюда налетят репортеры. Что тогда будет?

— Я расскажу им о Матеотти.

— И они увидят, что мы живем в одном отеле?

Ланни не мог изменить светский кодекс приличий, поэтому он отвез ее в один отель, а сам остановился в другом. Первым делом он послал длинную телеграмму Рику, затем телеграмму Золтану, а после этого протелефонировал Лонгэ в Париж и сказал ему, чтобы он не верил слухам о бегстве Матеотти в Вену. Нет ни малейшего сомнения, что его похитили.

Тем временем репортеры разыскали высланного американца; они поджидали его на границе, но не думали, что он может прибыть так скоро. Он успел только вымыть лицо и побриться, а затем пришлось пригласить их в номер. Он говорил с ними о несокрушимом мужестве Джакомо Матеотти и о гнусностях режима, установленного в Италии Бенито Муссолини. Нет, он не социалист, у него нет достаточных познаний, чтобы сказать, кто он такой, но он знает цену стойкости и честности и он воочию видел, какая страшная участь ожидает современное государство, когда бандиты захватывают власть и пользуются ею, чтобы отравлять умы и извращать моральные понятия человечества.

Ланни заснул крепким, продолжительным сном. Когда он открыл глаза, было утро. Его первая мысль была о Матеотти, и он позвонил, прося принести газеты.

Вместе с газетами ему подали записку от Мари. Он вскрыл ее и прочел:

«Дорогой мой!

Сердце мое разрывается при мысли о том решении, которое я вынуждена принять. Я понимаю, у тебя свои взгляды, ты стремишься им следовать, ты не можешь поступать иначе. Я не могу налагать на тебя цепи. Мужчина сам выбирает свою дорогу, и мне ясно, какой выбор ты сделаешь. В душе я не порицаю тебя — я склоняю голову перед судьбой. Напрасно было бы надеяться, что наша любовь может продолжаться при таких обстоятельствах. Во всяком случае, теперь мне уже больше нельзя путешествовать с тобой. Поэтому я ночным поездом уезжаю в Париж. Я полагаюсь на доброту моего мужа и надеюсь, что он не закроет передо мной двери своего дома.