Рядом с Ланни сидел другой адвокат-журналист, молодой человек, любезный и приветливый. У него были изящные, резко очерченные черты лица, тонкий нос, оседланный пенсне, светлокаштановые усы и непокорные волосы. Это был Жан Лонгэ. Ланни сказал, что собирается поехать в Италию. Заговорили о трагедии, которая обрушилась на эту страну. Оказалось, что Лонгэ написал статью о последних выборах, проведенных в Италии фашистами в условиях жесточайшего террора; статья должна была появиться завтра утром, и Ланни обещал ее прочесть. Социалистические депутаты Италии вели отчаянную борьбу против растущей тирании. Лонгэ сказал, что мужество Даниила во рву львином ничто в сравнении с их мужеством, так как Даниил, по крайней мере, уповал на бога, между тем как Матеотти и его товарищей поддерживала лишь мысль о страданиях их полузадушенного народа. Журналист-адвокат сказал — В каждом из нас заложена некая сила, которая заставляет нас скорее итти на смерть, чем мириться со злом. Как бы ни называлась эта сила, она поднимает нас над животными и позволяет надеяться на лучшее будущее для человечества. — Ланни сказал, что если это социализм, то он готов записаться в социалисты.

Вернувшись в усадьбу де Брюинов, он лишь бегло упомянул об этой встрече, зная, что, когда дело доходит до различения «красных» по оттенкам, Мари никогда не умеет в них разобраться. По дороге в Жуан-ле-Пэн они говорили о картинах и о возможности выгодных покупок в Риме, о драме, которую писал Рик, и музыкальных произведениях, которые издавал Курт; о мальчиках Мари, о том, что они делают и думают; о своей любви, — короче говоря, обо всем на свете, за исключением того, что Ланни любит встречаться с агитаторами-социалистами и позволяет им внушать себе, будто экономическая система Франции насквозь прогнила, будто отец, братья и муж Мари, все их родственники и друзья несут коллективную ответственность за падение франка, за накопление долгов и нагромождение опасностей на путях Французской республики.

Ланни и Мари остались на несколько дней в Бьенвеню, чтобы отдохнуть, сообщить Бьюти последние сплетни и послушать те, что собрала она. Надо было также прочесть и написать несколько писем. После этих предварительных приготовлений они выехали. Четыреста или пятьсот миль, которые отделяли их от Вечного города, они проехали потихоньку, наслаждаясь в пути и природой, и искусством.

В Сан-Ремо они остановились, чтобы навестить Линкольна Стефенса, у которого была молодая жена и ребенок, — он очень гордился обоими. Стеф на время удалился от политики, отчасти по тем же причинам, что и Ланни. Он пытался переделать мир и не мог, — значит, надо подождать и поглядеть, что сделает само для себя это упрямое создание.

Достигнув долины реки Арно, они поднялись по ней вверх, к Флоренции, и здесь посетили Джорджа Геррона. Он переехал в Италию, обращенный в бегство многочисленными посетителями, которые навещали его в Женеве — особенно немцы — и расспрашивали, как мог он так жестоко обмануться в Вудро Вильсоне. Создатель Лиги наций недавно умер, сломленный и физически и духовно, и бедный Геррон был почти в таком же состоянии; у Ланни создалось впечатление, что ему недолго осталось жить. Печально видеть, что делает мир с идеалистами, которые пытаются улучшить его. Предостережение для Ланни!

В Риме сезон как раз кончался, и отели были еще переполнены, но всегда можно было получить «королевские апартаменты», надо было только хорошо заплатить; и, конечно, стоило заплатить, если вам нужно было произвести впечатление на аристократию. В таких аристократических отелях о деньгах не говорят, но есть секретный код, тысяча маленьких деталей, которыми вы показываете, что деньги у вас есть и всегда были.

Не легким делом было найти картины, написанные четыре столетия тому назад, и убедить владельцев продать их по сколько-нибудь приемлемым ценам. Ланни следовало бы тотчас же сделать визиты людям, к которым у него были рекомендательные письма, — пока адресаты еще не уехали на морское побережье или к горным озерам. Но на него произвели глубокое впечатление разговор с Лонгэ и прочитанная им статья об итальянских социалистах; он знал, что как раз сейчас заседает новый парламент, и понял из газет (настолько-то он владел итальянским языком), что страна охвачена политической лихорадкой. Со времен Парижской конференции он неизменно стремился наблюдать историю изнутри, и сейчас он занялся размышлениями — кто в Риме мог бы ввести его за кулисы политики? После того как он комфортабельно устроился и устроил Мари, он первым делом позвонил одному журналисту. Из предосторожности он спустился для этого в вестибюль отеля, чтобы не тревожить свою подругу, сказал он себе; ей хотелось отдохнуть после поездки и дождаться вечерней прохлады, прежде чем выйти в город.

Журналист этот был Пьетро Корсатти, итальянец, родившийся в Америке, корреспондент одной из нью-йоркских газет; Ланни встречался с ним в Сан-Ремо и затем в Генуе; Корсатти произвел на него впечатление человека прямого и с широким кругозором. Ланни и сам мог кое-что порассказать ему, ведь он только что приехал из Лондона и Парижа, где встречался с людьми осведомленными. Он сообщил, что недавно обедал с Блюмом и Лонгэ, и просил журналиста позавтракать с ним. Корсатти ответил — Ладно. Проведем время и поболтаем.

У Корсатти был оливковый цвет лица, черные блестящие глаза и черные вьющиеся волосы; он был одновременно неаполитанец и уроженец Нью-Йорка. Забавно наблюдать, как одна культура наслаивается на другую и преобладающей становится более сильная или более поздняя по времени. Корсатти говорил по-английски с нью-йоркским акцентом, употребляя ходовые жаргонные словечки.

Ланни был друг Рика и Стефа — значит, свой человек. Его можно было представить «банде» и ввести в курс «новостей», а если Ланни, охотясь за картинами, поймает какую-нибудь политическую «нить», то он не забудет своего друга. Сидя за бутылкой доброго киянти в маленькой траттории, посещаемой иностранными журналистами, Корсатти начал рассказывать об Италии и ее политических самозванцах. по видимому, американские журналисты в своей оценке Муссолини разделились на две почти равные части: одни говорили, что это избранник судьбы, а другие с такой же уверенностью утверждали, что он шарлатан и ничтожество. Говоря о нем в общественном месте, его называли просто мистер Смит. Приятель Ланни предупредил его, что в этом старом городе столько же шпионов, сколько статуй святых, и говорить откровенно не рекомендуется даже в постели со своей любовницей.

В прошлом месяце были проведены выборы в парламент, и сторонники «мистера Смита» получили большинство. Они добились этого, сказал Корсатти, самыми возмутительными репрессиями: лидеров оппозиции избивали, многих убили; полиция и фашистская милиция — некоторые из них сами окрестили себя «дикарями» — превратили предвыборную кампанию в фарс. «Мистер Смит» выступил перед новым парламентом в костюме, который, по словам журналиста, подошел бы для оперетты «Адмирал королевского флота» Гилберта и Сюлливана. В своей речи он сказал: «Вы, господа из оппозиции, жалуетесь, что вам не дали свободно созывать избирательные собрания. Какой от них толк? Ни к чему они».

Парламенту предстоит утвердить этих самозванцев, всех триста двадцать — оптом. Комиссия по проверке мандатов уже внесла в палату такое предложение, и оно будет обсуждаться вечером.

— Мне очень советовали послушать Матеотти, — сказал Ланни. — Как вы думаете, он будет говорить?

— Будет, если ему не помешают, — ответил журналист, и Ланни спросил: — Как бы мне попасть туда?

— Попробую провести вас с собой на места для представителей печати. Вы не могли бы назваться корреспондентом какой-нибудь газеты?

— Думаю, что Лонгэ будет рад, если я пришлю ему корреспонденцию.

— Социалистическая газета! Нет, не годится. Не стоит нацеплять на себя ярлык. Но пять лир могут многое сделать в Риме.