Эта мысль так занимала его, что он не мог не заговорить с ней о родившемся в нем чувстве. Он с нетерпением ждал часа, когда старая дама обычно уходила в школу кормить сирот, детей солдат, погибших на войне; Мари ходила туда не так часто — может быть, потому, что она предпочитала общество Ланни обществу детей-сирот.

Они были одни в маленькой гостиной; Ланни сидел в глубоком кресле, согнувшись и упираясь локтями в колени. — Послушайте, Мари, — сказал он. — Меня интересует одна мысль. Я хотел бы знать, можем ли мы полюбить друг друга?

— Ланни! — крикнула она.

Он видел, что она взволнована.

— Вам никогда не приходила в голову такая мысль?

Она опустила глаза. — Приходила, — прошептала она. — Я думала об этом, но надеялась, что вы не думаете.

— Почему?

— У нас такая хорошая дружба.

— Конечно, но разве нельзя быть и друзьями и влюбленными? Это была бы двойная радость.

— Нет, Ланни, — это погубит все.

— Почему, ради бога?

— Вам не понять…

— Я постараюсь. Можете вы откровенно ответить мне на несколько вопросов?

— Хорошо. — Голос ее был слаб, словно она заранее знала, что вопросы будут мучительны.

— Любите вы хоть сколько-нибудь вашего мужа?

— Нет.

— Чувствуете вы какие-нибудь моральные обязательства по отношению к нему?

— Дело не в этом, Ланни.

— А в чем же?

— Это трудно объяснить.

— Постарайтесь.

— Я отдала этому человеку свою душу и родила ему двух сыновей, а потом я открыла, что он отвратителен.

— И вы решили, что всякая любовь отвратительна?

— Нет, не то. Я решила, что не опущусь до его уровня. Я буду исполнять свой долг, хотя он и не исполняет своего.

— Что же вы, вроде индийской вдовы, которая всходит на костер, когда сжигают тело ее мужа?

— Нет, — сказала она опять еле слышно. Сравнение было несколько преувеличенным.

Ланни тщательно продумал то, что решил сказать ей. Он не хотел увлекать ее помимо ее воли, он обращался к ее разуму. Он заговорил медленно и точно, словно произнося заученную речь. — Если бы я полюбил вас, то любил бы всей душой, всем существом. Это была бы чистая и честная любовь, которой вам не пришлось бы стыдиться. Я был бы внимателен и нежен, и вы могли бы не бояться горестных сюрпризов. Я уверен, что вы могли бы сделать меня счастливым, да и я надеюсь дать вам хоть немного счастья. Я прогнал бы тяжелые мысли, которые вас терзают; я любил бы нас так, что ваше лицо перестало бы быть маской скорби.

— Неужели я произвожу такое впечатление? — спросила она, неприятно задетая.

— Такой вы показались мне, когда я увидел вас у миссис Эмили. Но с тех пор магия любви уже сделала свое дело. Ведь вы любите меня немножко?

— Да, Ланни, — прошептала она.

— Ну, тогда выбирайте — великое счастье или великая мука! Что вы изберете?

— И вы думаете, что мы имеем право поступать, как нам нравится?

— Я думаю, что наша с вами жизнь очень важна для нас, но больше никого на свете не касается.

Ее ресницы опустились, и Ланни видел, как дрожали ее губы. Он обнял ее и тихонько коснулся губами ее щеки. Откинув голову назад, он взглянул на нее. — Что же вы мне скажете?

— Ланни, — шепнула она. — Мне надо подумать.

— Сколько же времени вам надо думать?

— Не знаю. Я вам напишу. Все это так ошеломило меня. Сыграйте мне что-нибудь доброе, нежное — похожее на вас..

Эрик Вивиан Помрой-Нилсон продолжал со всем своим британским упорством изучать писательское ремесло. Несколько издателей заинтересовались его работой; ему приходили в голову всё новые темы, и он яростно трудился над ними. Закончив статью, он читал ее Ланни, и тот всегда находил ее замечательной, но Рик часто заявлял, что она ни к чорту не годится и ее остается только порвать. Среди кучи рукописей, среди вещей, которые разбрасывал ребенок, трудно было содержать в порядке маленькую виллу, но Нина не ленилась убирать и весело говорила, что после всего, что им пришлось испытать, и то уже счастье, что они все живы. Время от времени Бьюти решала, что они живут слишком уединенно, и устраивала пикник или прогулку на лодке, что не очень занимало их, но зато очень занимало самое Бьюти.

Не прошло еще и года с тех пор, как Ланни дал себе слово больше никогда не иметь дела с международной политикой, напыщенными болтунами и чванными бюрократами, которые задавали тон на конференциях. Но время залечивает раны, и боевой конь, отдыхающий на мирном лугу, чутко внимает звукам отдаленной битвы, грому барабана и боевым кликам. Ланни не поверил бы, что ему снова захочется увидеть ангелоподобного Дэвида Ллойд Джорджа, или француза Мильерана, или итальянца Нитти.

Но однажды утром в конце апреля Рик позвонил Ланни и прочел ему телеграмму от редактора одного лондонского либерального еженедельника. В Сан-Ремо, на итальянской Ривьере, состоится конференция союзных премьер-министров, и редактор предлагал Рику попытать счастья и написать о ней статью. Он не обязывался напечатать ее, но конференция, по его словам, даст интересный материал, и уж от самого Рика зависит — ознакомиться с фактами и хорошо подать их. Рик решил, что такой случай упускать нельзя. Он предполагал выехать сегодня же. Не хочет ли поехать и Ланни?

Раз речь шла о том, чтобы помочь Рику написать очерк, которым он, может быть, составит себе имя, преданный друг Рика немедленно устремился к себе в комнату и начал укладывать чемоданы.

Он решил отвезти Рика на машине; может быть, им удастся проникнуть за кулисы конференции.

Городок Сан-Ремо приютился в хорошо защищенной бухте. Гавань ограждена волнорезом в форме полумесяца, а вздымающиеся одна над другой горные цепи заслоняют бухту от северных ветров. Узкие улочки Старого города вьются по холмам, а дома укреплены тройными контрфорсами — защита от землетрясения. На главных улицах по фасадам домов сводчатые галереи, и галерея одного дома тесно примыкает к галерее следующего, ни один дом не стоит отдельно, особняком. Рик сказал, когда они проезжали мимо: — Вот урок для народов Европы — пусть бы строили свои государства, как здесь строят дома.

Высоко на откосе холма, к которому вела огороженная дорога, стояла претенциозная двухэтажная вилла с полукруглым портиком и высокими тонкими колоннами; называлась она «вилла Девашан». Некогда это был «новый эдем» теософов, а теперь здесь держали совет союзные премьер-министры. Ланни Бэдду достаточно примелькалась европейская роскошь, он знал, что он найдет внутри, еще до того, как ему был открыт доступ в здание. Просторные залы с громадными люстрами, нависшими над головой, — не хотелось бы ему оказаться под ними при очередном землетрясении. Тяжелые плюшевые занавеси, защищающие от смертельной опасности — проникновения свежего воздуха. Золоченые кресла, обитые светлым шелком или атласом, на котором тотчас станут заметны следы от соприкосновения с человеком. Столы с инкрустацией, на резных ножках, такие же стандартные, как бороды египетских фараонов. Ланни заранее предполагал, что в искусстве интерьера господа теософы недалеко ушли от своих христианских собратьев, и он не ошибся.

Каждый премьер привозил собой целый штат сотрудников, и они занимали отдельный отель или палаццо. Из каждой страны налетал целый рой журналистов, которые охотились за новостями и горько жаловались на скудость официальных сообщений. Приезжали делегации от малых наций и угнетенных национальных меньшинств. Им говорили, что это и есть «новая свобода», «самоопределение народов», и они верили или делали вид, что верят. Одни приезжали мандатами, другие опирались только на моральное право; они селились в пансионах или убогих меблированных комнатах и упорно, но большей частью тщетно добивались, чтобы кто-нибудь их выслушал. Когда средства у них иссякали, они занимали деньги друг у друга или у кого-нибудь, кто, судя по виду, готов был верить в братство народов.