Ланни никогда не сидел свою мать в такой ажитации. Ей пришлось вызвать Эмили и Софи Тиммонс и посоветоваться с ними, что надеть, какие подать сандвичи и какого тона цветы поставить в гостиной. Она не могла пригласить их, так как по уговору в доме не должно было быть никого, креме нее, ее сына и слуг. Никого — даже Курта, тут уж не до музыки; будут решаться судьбы Европы, и, наконец-то, между Францией и Германией установится мир, настоящий мир. Бьюти всегда жаждала мира, хотя в то же время очень хотела продавать пушки! — Ланни, — воскликнула она рано утром, — Бьенвеню попадет в учебники истории!

Верно! Они закажут медную дощечку и прибьют ее рядом со входной дверью: «В этом доме 11 января 1922 г. произошла встреча премьер-министра Франции Аристида Бриана с немецким министром реконструкции Вальтером Ратенау и были выработаны условия примирения между Германией и Францией».

— Как ты находишь? — спросил Ланни.

Взволнованная мать обняла его с восторженным возгласом:

— О сокровище мое!

Но, увы! Человек предполагает. Как раз в ту минуту, когда был приготовлен последний сандвич, когда его завернули в масляную бумагу, чтобы сохранить в свежем виде, когда вино было поставлено в лед, а цветы в разнообразных сочетаниях расставлены по комнатам, когда парикмахер начал причесывать Бьюти, а горничная раскладывала на постели ее платье, — как раз в эту минуту было получено самое огорчительное из известий, когда-либо переданных по телефонным проводам. Секретарь м-сье Бриана с сожалением извещал, что премьер вынужден срочно выехать в Париж в связи с правительственным кризисом, требующим безотлагательного его присутствия.

И все в го из-за проклятой игры в гольф — по крайней мере, так до самой могилы будет утверждать Бьюти Бэдд. Когда снимки были получены в Париже, они вызвали там взрыв ярости. Юноши и старики, богатые и бедные, мужчины и женщины — все со стыдом убедились, что англичане выставили их национального лидера на посмешище. Гольф — это не французская игра; да и какие могут быть у французов игры в то время, когда миллионы вдов оплакивают своих мужей и в стране атмосфера трагедии. Так вот как решаются судьбы родины! Между двумя партиями в гольф или между игрой в гольф и чашкой чая. Журналисты на этот счет расходились в показаниях.

Провинившегося государственного мужа вызвали на родину, ибо Ривьера — это не настоящая Франция, это увеселительный сад, сдаваемый в наем международным бездельникам. Провинившийся выступил в палате, где защищал себя в пространной речи, которая показалась всем скорее оправданием Германии, чем Франции; она была наполнена неприятными цифрами, которые показывали, что народ все время обманывали, что его враги вышли сухими из воды и что нет возможности возместить убытки и спасти отечество. Войну выиграли, но мир проиграли, и теперь надо решить, стоит ли начинать все сначала.

Как удар грома, поразила Бьенвеню весть, что песенка Бриана спета. Вышел в отставку в порыве оскорбленного самолюбия или увидев, что враги одерживают верх! И все интриги, и все попытки умиротворения, предпринятые Бьюти, и Эмили, и Софи, и Ниной, — все рушилось, как карточный домик от порыва ветра.

Весть эта достигла Каннской конференции как раз в ту минуту, когда Вальтер Ратенау произносил вторую из своих изящно отточенных речей. Вряд ли стоило ее договаривать: все кончилось, премьером Франции будет Пуанкаре, и теперь никаких конференций — так он сказал. Не будет он ездить на конференции. Пусть лучше немцы отправляются восвояси к ищут способ раздобыть деньги, а не то будут применены санкции — французские войска вступят в немецкие города, и мы тогда посмотрим, кто выиграл мир. И никаких медных дощечек на стенах Бьенвеню, и никого, кто полюбовался бы на букеты цветов, кто съел бы сандвичи, за исключением разве сирот из приюта мадам Селль: сандвичи скоро портятся, как известно. Бьюти огорчилась и поклялась, что с гостеприимством навсегда покончено.

Второй раз в своей юной жизни Ланни Бэдд сделал попытку вразумить народы, а они упорно не желали вразумляться. И снова пришлось ему удалиться под сень башни из слоновой кости, где он мог жить так, как ему правилось; еще раз вспомнил он, что великие мастера искусства придут утешить его по первому зову. То же самое говорил себе и его немецкий друг; приглядевшись к людям, которые правили миром, он решил предпочесть им царство музыки. Возлюбленная Ланни чувствовала себя немного виноватой; она рада была, что каннский заговор провалился, но пыталась скрыть свои чувства и любезностью, приветливостью загримировать свою политическую непримиримость.

Один только Рик извлек нечто реальное из Каннской конференции. Он написал о ней ироническую статью, которая была напечатана. Он написал также о фашизме и об интервью с его основателем, но редактор отказался напечатать очерк Рика; по его словам, статья была написана хорошо, но итальянский авантюрист — недостаточно серьезная фигура, чтобы тратить на него печатные строки.

В феврале Вашингтонская конференция по разоружению закрылась. Об этих событиях Робби подробно написал сыну, приложив копию с письма, которое он послал в одну из нью-йоркских газет. Представитель фирмы выражался так: «Трудно здравомыслящему человеку поверить, что на свете есть люди, воображающие, будто нация может избежать войны тем, что будет к ней не подготовлена». Он был так расстроен мыслями о предстоящем уничтожении американского флота — в таком виде представлялось ему дело, — что провел неделю в Вашингтоне, убеждая сенаторов не ратифицировать соглашение, но тщетно. «Дураки всегда получают большинство, — писал он, — это обычная история».

Конференция была делом рук юриста с Уолл-стрит по имени Юз, ставшего членом Верховного суда, а затем государственным секретарем в правительстве Гардинга. Это был упрямец, типичный баптист по своему внутреннему складу. «Если хочешь знать, что это за люди, спроси у Бьюти, — писал Робби, — ее отец был из этой породы». Юз поставил на своем, вопреки всему, и даже могущественная семья Бэдд оказалась бессильной. Он урезал почти наполовину крупнейшие флоты мира, а в своей заключительной речи не побоялся категорически заявить: «Конференция эта, безусловно, положит конец гонке морских вооружений».

Робби отчеркнул эту тираду в присланной им газетной вырезке и написал на полях: «Осел». Письмо, которым сопровождалась вырезка, было сплошным плачем в духе ветхозаветных пророков. «Мы декларируем определенные положения доктрины Монро, для поддержки которых нужно оружие, а затем лишаем себя этого оружия. Если это не самый верный способ навлечь на себя войну и всяческие бедствия, объявите меня сумасшедшим». Ланни прочел письмо и вернулся к изучению фортепианных сонат Бетховена.

Каннская конференция, перед тем как закрыться, назначила следующую конференцию в Генуе на первые числа марта, и Рик решил поехать туда. Мари намерена была поехать на север, к своим мальчикам. Она не интересовалась конференциями, ей не нравились люди, с которыми она там сталкивалась, и то, что они говорили о Франции. Но она знала, что Ланни охотно встречается с ними, и чувствовала, что его долг — помочь своему другу. Она сказала Ланни, что ему незачем ради нее отказываться от поездки. Ланни был в затруднении; но вопрос был решен телеграммой от Робби, сообщавшего, что он едет в Геную и через несколько дней будет в Жуане. Встречи с Робби стояли на первом месте, так как они были редкостью.

Робби Бэдд начал толстеть. Ему было уже за сорок пять, и он уже не играл в поло и другие подвижные игры; этой зимой он заменял моцион массажем. Его мяли и месили, как тесто. Приехав в Жуан, он радовался, как ребенок, купанью, а Ланни еще раз увидел это сильное волосатое тело, которое так восхищало его в годы детства и юности.

Ланни интересно было знать, почему его отец стремится попасть на одну из международных дипломатических конференций. Они предприняли продолжительное катанье на лодке, и вдали от любопытных ушей Робби сделал ему странное признание: он становится левым! Конечно, в строго приличном, деловом смысле, но даже с такой оговоркой это был колоссальный переворот для него и его «синдиката» — друзей и знакомых, которые вместе с ним вложили деньги в нефть и теперь делают хорошие дела, наперекор депрессии. Генуэзская конференция отличалась от предшествующей тем, что русские и немцы были приглашены на равных правах с союзниками. Это была мечта Ллойд Джорджа: всеобщее и полное успокоение Европы, конференция, которая положит конец конференциям; русские после долгого перерыва снова будут приняты в семью деловых наций, а это означает богатую поживу для того, кто окажется первым и будет достаточно энергичен, чтобы прорваться через все барьеры.