Приехала Бьюти. Ланни проводил ее к себе, закрыл дверь и рассказал, что он сделал. Ее лицо покрылось смертельной бледностью — за исключением тех участков, которые были накрашены: — О Ланни, как ты мог это сделать!

— Да ты подумай, дорогая, — продолжал он. — Мы с тобой жили на деньги Робби тридцать лет. Ты получала тысячу в месяц, это составляет триста шестьдесят тысяч.

— Но ведь одна треть картин принадлежит Марселине.

— Марселина тоже жила на средства Робби еще до своего рождения. Марсель, может быть, и не жил, но его подруга и жена жила, а это то же самое. Мы просто обязаны спасти Робби, если можем.

— А на что мы будем жить. Ланни! У меня на текущем счету осталось всего несколько сотен.

— У меня еще есть деньги в Каннах; и потом у нас останется много картин.

— Кто будет теперь покупать картины! На выставке нет ни души, кроме бедных художников и тех, кто приходит просто смотреть.

— Я сумею заработать, Бьюти, и ты не будешь нуждаться. Да и Робби выправится, что бы там ни случилось; Бэдды не дадут ему погибнуть. Мне очень жаль, что я действовал без твоего согласия, но тут каждая минута была дорога. Целые состояния вылетают в трубу.

— Я просто не понимаю, Ланни, как могут происходить такие вещи.

— Это длинная история, подробности мы узнаем только потом. Но я обязан был сделать для Робби все, что в моих силах. И ты должна согласиться, что я поступил правильно.

— Вероятно, да; но все-таки это ужасно. И почему никогда ни в чем не можешь быть уверен! А как ты думаешь, тебе удалось спасти его?

Наши деньги для него, вероятно, только капля в море. Маклеры могут потребовать любое покрытие. Если покрыты двадцать процентов, а акции падают тоже на двадцать, значит — покрытия больше нет, надо снова раздобывать деньги, и это продолжается до тех пор, пока цены не перестанут падать. А если покрытие не вносится, маклеры продают акции по первой предложенной цене, и человеку приходится начинать жизнь сначала.

— Это какая-то мясорубка.

— Скажи спасибо, что я тебя удержал. А относительно Робби мы теперь хоть можем быть спокойны, что исполнили свой долг; если он опять запутается, пусть уж пеняет на себя.

Бьюти вернулась к себе в гостиницу, чтобы поплакать в одиночестве. Незачем теперь ходить на выставку, там нет никого, о ком стоило бы говорить, и не для кого выставлять себя. Ланни не отходил от телефона, который звонил непрерывно: друзья и знакомые сообщали катастрофические вести и обменивались бесполезными словами.

Все мысли молодого человека вращались вокруг Ньюкасла. Дедушка Сэмюэл, суровый пуританин, ни разу в жизни не играл на бирже; простит ли он сыну и даст ли денег, чтобы спасти его, или скажет: «Что посеешь, то и пожнешь». Помогут ли Робби братья или они тоже «влипли»? Все представители ньюкаслского «общества» «влипли», он слышал разговоры об этом. Теперь они все бегают и ищут, выпрашивая и занимая деньги. Отец Эстер — президент Первого национального банка, банка, созданного фирмой Бэдд, и он, конечно, сделает все, что в его силах, но он не имеет права давать деньги без гарантий. И вдруг Ланни осенила мысль: «Собственно, я мог бы попросить денег у Ирмы». Но тут же он возразил себе: «Нет, если это единственный возможный выход, то Робби придется поплатиться».

Очень многие вспоминали в этот день об Ирме, однако они не были так щепетильны… Когда Ланни вошел к ней, она сидела у телефона и как раз отвечала кому-то из приятельниц: — Но, дорогая моя, у меня нет такой наличности; моя мать нуждается в деньгах и, вероятно, мой дядя, я обязана помочь им в первую очередь. — Очень неприятно, когда лучшая ваша подруга рыдает в трубку и, наверное, считает вас эгоисткой и скрягой, которая держит деньги в сундуках, — но как тут быть! Скоро просители начнут являться лично и будут лить слезы и устраивать истерики. Да, теперь Ирме Бэдд предстояло узнать, что такое паника, и она уже не могла относиться к ней равнодушно.

Во втором часу дня ворвался Хорэс Вандрингэм. Его пунцовое лицо пожелтело, казалось, его всего выжали под прессом. Он мобилизовал все свои акции, и если сестра и племянница не спасут его, он погиб окончательно. Понять нельзя, что происходит на бирже и что будет дальше. Ему необходимы деньги, деньги и деньги, пусть едут с ним в город, возьмут в подвале пачку бумаг и отдадут ему для внесения в банк. Необходимо ехать сейчас же, немедленно.

Фанни сказала:

— Но, Хорэс, ты же знаешь, опекуны этого не допустят. Это категорически запрещено завещанием.

— Ну так заставь их согласиться. Ведь случай исключительный. Умоляю, Фанни!

Фанни вызвала контору и приказала мистеру Джозефу Барнсу сейчас же сесть в метро и приехать к ней. Он, видимо, ждал ее звонка, так как возражения были у него наготове. Остальные не слышали его слов, но, должно быть, он проявил твердость, так как щеки Фанни покрылись тем пунцовым румянцем, который уже погас на щеках ее брата.

— Приезжайте, Джозеф, невозможно говорить о таких вещах по телефону.

Дядя Хорэс потребовал, чтобы ему сказали, сколько у Ирмы свободных денег. Мать предъявила ему последний отчет Слеммера, где было показано всего несколько

тысяч. — И я не знаю, сколько он с тех пор взял с текущего счета, — сказала Фанни.

— Ну так вызови его и узнай! — кипятился брат.

Оказалось, что Слеммер все еще не возвратился в

Шор-Эйкрс. Они узнали, где он останавливается в городе, и позвонили туда. Слеммер ответил, что на текущем счету около семидесяти пяти тысяч долларов; остальные деньги Ирмы переданы опекунам, которые вложили их в новые бумаги.

— Уж эти-то деньги наверняка принадлежат Ирме, — настаивал Хорэс. — Весь доход с капитала — в ее личном распоряжении, тут завещание не при чем. Она имеет право продавать эти бумаги или закладывать их — как ей захочется. И пусть Джозеф не сует свой нос, куда не следует.

Ланни видел, что между двумя семействами назревает жестокая свара. Сам он чувствовал себя как тот пионер-поселенец, который, возвратившись к себе в хижину и увидев, что на его жену напал медведь, прислонил ружье к ограде и сказал: — Ну-ка, жена! Ну-ка, медведь! Кто кого? — Ланни молча сидел в сторонке и слушал; он узнал еще кое-что о нравах и манерах богачей. Считается, что деньги улучшают манеры, если не нравы; но вот сейчас представитель одной из старейших нью-йоркских семей, мистер Хорэс Вандрингэм, носился по комнате, точно бык, и орал, что брат его зятя — вонючий хорек и грязный мошенник, а брат его зятя ответствовал, что сам он проклятый осел и глуп, как индюк. Но вдруг мистер Джозеф Барнс сказал нечто, весьма заинтересовавшее Ланни: — Мой брат предвидел, что все это благополучие лопнет, что оно построено на песке, потому и написал такое завещание.

Они старались втянуть Ланни в свой спор. Дядя Хорэс обратился к нему и вопросил: — А вы что на это скажете? — Но Ланни не хотел участвовать в споре, он отвечал: — Я замечу только одно: никому из вас в голову не пришло спросить мнение Ирмы.

— Так как же, Ирма? — спросил дядя Хорэс. — Ты дашь мне погибнуть?

Ланни постепенно открывал в своей жене все новые черты. Ей только что минул двадцать один год, она тоже училась жизни, как и ее муж.

Она отозвалась:

— Дядя Хорэс, я об этом уже думала и должна сказать: мне очень не нравятся эти биржевые спекуляции.

Дядя Хорэс раскрыл рот. На его лице отразилось крайнее изумление, пожалуй, то же отразилось и на лице Ланни. Молодой муж о многом рассказывал жене или другим в ее присутствии, но она не обращала особого внимания на его слова; однако выражение «биржевые спекуляции» принадлежало именно Ланни, и уж конечно не мистеру Вандрингэму.

— Дядя Хорэс, — продолжала молодая женщина, — мне очень жаль, что вы попали в беду, и я бы охотно выручила вас, но какой смысл, если вы потом опять приметесь за прежнее. Все повторится снова, и так далее без конца. Вы должны обещать, что порвете с биржей и больше играть не будете.