— Я замечаю только, когда заходит солнце, Краб, — сказал я. — И тогда ползу домой. А в чем дело? Ты затеваешь что-нибудь?

С такими, как этот Краб Кэррон и его брат, мой ровесник, по прозвищу Носарь, надо напрямик, без церемоний — иначе с ними нельзя.

— Нет, просто так интересуюсь.

Он присел возле меня на корточки и стал жевать соломинку. Оба эти Кэррона — красивые ребята, но если просветить им головы рентгеном, так там сплошь слоновая кость окажется, и притом далеко не лучшего качества. В Крабе было росту без малого шесть футов — видный из себя.

Он был смуглый, черноволосый, лицо длинное, как у индейца. Глаза не то карие, не то черные — не разберешь, но в общем под цвет волос. Он носил красные джинсы, которые, наверно, мог натянуть только с помощью ботиночного рожка, и шерстяную спортивную рубашку. Говорят, его дед был испанским матросом. Может, это и правда. Во всяком случае, он сильно смахивал на тореадора, да и брат его тоже.

— Ты работаешь, Краб?

— Ага, работаю, торгую с тележки, когда найду, где ее поставить; словом, промышляю случайными заработками. — Он отвернулся. — Ты не видел сегодня старика Неттлфолда?

— Мельком. Он уехал на своей старой кляче. Брал у него серп дня четыре или пять назад. А на что он тебе?

— Да так просто, — сказал Краб. — Слышь… Есть у меня одно дельце в его доме. Все честно-благородно, но я не хочу, чтоб старик знал про это, да и другие тоже. Ничего особенного. Может, когда-нибудь приму тебя в игру. Молчать умеешь?

— Могила, — сказал я.

— Гляди, — сказал он, указывая соломинкой, — отсюда все видно. Всех, кто приходит и уходит. Хорошо, что я на тебя наткнулся.

— А если б я на тебя — какая разница, — сказал я. — Чужими делами не интересуюсь.

Но все же меня мучило любопытство.

— Подвинься, — сказал он. — Дай прилечь.

Мы с ним подремали немного. Во всяком случае, мне казалось, что он дремлет. А я не мог заснуть, все думал, что у него на уме. Наконец я сел. Давно пора было домой к чаю, да и солнце пекло уже не так сильно. Я увидел старика Чарли — он шагал к дому по ухабистой дороге рядом со своей клячей, поддерживая гору тряпья на тележке. На дворе он остановился, высокий, толстый, в пальто с меховым воротником столетней давности и в засаленном котелке, надвинутом по самые уши. Я слышал, как он крикнул что-то. Дверь отворилась, и на двор вышла женщина. Не молодая уже — ей было сильно за тридцать. Толстая или, во всяком случае, пухленькая. И черноволосая, как Краб.

Я ее часто видел — это была дочка старика Чарли. Я и не знал, как ее зовут, покуда про нее в газетах не напечатали, но для порядка скажу вам сразу ее имя — Милдред. Ее волосы блестели, как вороново крыло. Налетел ветерок и задрал ей юбку. Она не придержала ее, как обычно делают женщины. Юбка задралась высоко, а Милдред как ни в чем не бывало разговаривала со стариком, вороша тряпье на тележке. И вдруг мне взбрело в голову, что дело-то у Краба к ней.

Она была очень чистоплотная, хоть и дочь старьевщика. Никогда не красилась. И никогда не разговаривала ни с кем, не улыбалась, разгуливала себе по улицам с сумочкой, задрав нос.

— Ты не думай, она тут ни при чем, — сказал Краб.

— Ладно. Да чего ты мне в руку вцепился, пусти, не убегу.

Но хотя он улыбался, на лбу у него, возле самых волос, выступили капельки пота.

— Такой психованной еще свет не видал, — пробормотал он, кусая ногти. Ни у кого не увидишь таких длинных пальцев и коротких ногтей, как у Краба.

— Эти психованные старухи хуже динамита, — сказал я. Мне было не по себе и хотелось сказать хоть что-нибудь. А он засмеялся и говорит:

— Здесь, старик, у меня копилка: деньги на конфеты.

Я посмотрел на него с удивлением.

— Когда-нибудь объясню, — сказал он и вдруг опрокинул меня на сено. Я хотел крикнуть, но он зажал мне рот и прошептал: — Молчи, Чарли сюда смотрит.

Он отпустил меня как ни в чем не бывало, а ведь я от неожиданности чуть не откусил ему палец.

— Тут ничего плохого нет, — сказал он. — Я только не хочу, чтобы старик Чарли знал. Подумает еще, чего доброго, что мы тут разнюхиваем, как и что, обчистить его хотим, и оглянуться не успеешь, явится полиция… — Я кивнул, и он продолжал: — Тебе когда-нибудь хочется пить, когда ты здесь?

Я сказал, что иногда хочется.

— Сходи как-нибудь туда и попроси у нее напиться.

— Ну нет. Не стану я с этой психованной связываться.

— Да, может, и впрямь лучше оставить ее в покое, — сказал он. — Но тебе этого не понять, сопляк ты еще.

— Я все понимаю.

И если разобраться, это была правда.

— Ну нет, тебе и за сто лет не догадаться, — сказал он. — Не так это просто. Тут комедия. Полные штаны смеха.

— Ну-ка, выкладывай.

— В другой раз, — сказал он. — Не теперь. Но когда-нибудь я все тебе расскажу, тем более что ты можешь мне помочь.

Мы повалялись еще минут десять, потом вылезли из оврага и увидели, что старик ведет свою клячу в стойло. Женщина, широко расставив ноги и подбоченясь, глядела в нашу сторону.

— Что за черт! — сказал я.

— Ты о чем?

— Она смеется. Видишь?

Краб помолчал.

— Ладно, она у меня еще поплачет, — сказал он наконец. — Я ей не поддамся. Вот увидишь.

Я поглядел ему в лицо, и, честно говоря, оно мне не понравилось.

Когда он ушел, мне вдруг пришла в голову одна мысль. Я уже говорил, что часто видел эту Милдред в городе. У каждого есть свои уловки. Вот у нее лицо всегда было как каменное. А теперь она стояла и смеялась.

Лежать на солнце было приятно, а когда я вспоминал, что и в школу не надо ходить, то чуть не прыгал от радости. Бродя по городу, я часто вижу эти современные школы из красивого кирпича, добротного дерева и целых акров стекла, отражающего акры ярко-зеленой травы. Я не стану рассказывать вам всякие душещипательные истории. Хочу только рассказать чистую правду про то, как я получил образование, а это история забавная; тут уж хочешь не хочешь придется сказать, что учился я в двух школах и обе были старые-престарые. Первая, которую можно назвать исправилкой, была построена примерно в то же время, что и местная тюрьма, — ее старались сделать как можно темнее и чтоб поменьше затратить на вентиляцию. Печи дымили, всюду воняло, как в нужнике. Там я сделал важное открытие: учителя считали, что во мне нет задатков современного вундеркинда. И я совершил первую серьезную ошибку — признал этот подлый приговор.

Это не значит, что я был таким уж тупицей. Я плохо успевал, и хотя учителя считали меня безнадежным, — а это были неплохие люди, все больше женщины, — зато среди учеников я прославился, все знали, что я могу за себя постоять и за словом в карман не лезу. Я не рвался в драку, но, если уж приходилось, дрался всерьез, а это оказалось не лишним, потому что в школе были отчаянные головорезы. И все же драк я не любил и вскоре понял, что с некоторыми из ребят, да и с учителями, могу сводить счеты иначе, неприятными намеками. Издеваясь над ними, я, можно сказать, открыл в себе талант.

Я так думаю, тут и Жилец сыграл немалую роль, потому что примерно в это время он у нас поселился. Конечно, его чувства к моей старухе всегда меня бесили, но у него был острый язык, а я восхищался им и старался его переплюнуть.

Но я не успевал почти по всем предметам. Мягко говоря, ученье шло у меня со скрипом. Память у меня была никак не фотографическая. Всякая бесполезная дрянь застревала в голове — уж это будьте покойны. А то, что вдалбливали мне на уроках старушки, сразу улетучивалось. Я кончил начальную школу, надо было сдавать экзамены. Я, можно сказать, вышел, как лошадка, на старт, но не побежал. То утро было самым несчастным в моей жизни, потому что вот уж два месяца моя старуха сама проверяла, как я готовлю уроки, и я даже верил, что это поможет, и не хотел ее огорчать, но сказать ничего не мог, только самописку кусал. Целая гора вопросов, и все такая муть — хоть бы на один я мог ответить. Только и делал, что кляксы сажал на бумагу.