Мы показали им весь Веллингтон. Объехали вокруг холмов и бухт. Показали им парламент, фонтан, здания, террасы, набережную, бассейн, парк. Когда мы подъехали к Спортивному парку, Джордж высунулся из окна автомобиля и крикнул:

— Видите вон ту травинку посредине — это моя.

Дети были горды тем, что их отцу принадлежит часть Спортивного парка. Но когда он сказал это, я вспомнила о деньгах.

— Теперь я знаю, почему ты такой богатый, — сказала я. — Копишь все свои чеки за эту землю.

— Чеки, — презрительно огрызнулся Джордж, — сорок один несчастный цент. Я бы не использовал их даже как туалетную бумагу.

Пека заметила, что чеки эти слишком малы для такой цели. Во всяком случае, для такого толстого зада, как у Джорджа, они не годятся.

А Джордж сказал, что в один прекрасный день он заткнет их в чью-нибудь задницу. И ждать этого придется не так уж долго. Дети были в восторге.

Наш Ранги ничуть не лучше Джорджа. Кто знает, если бы не он, мне, может, и в голову не пришло выбрасывать чеки. А все этот Ранги с его принципами. Много о себе понимает.

И вот я скребу, протираю, чищу, обливаюсь потом, довожу себя до изнеможения, чтобы заполнить пустоту, появившуюся после их отъезда.

Наконец все в доме начищено до блеска. Ванна сияет, выстиранное белье развешено во дворе. Полы и окна сверкают. Наш дом может служить телевизионной рекламой какого-нибудь жидкого моющего средства.

Теперь можно сесть, поднять отекшие ноги, если бы не… Надо сделать еще кое-что. Вверх по лестнице, ноги как чугунные. Выйти с черного хода во двор, четыре свинцовых шага до веревки. Белье высохло. Снять прищепки, убрать белье с веревки. Всегда это так приятно — вносить в дом чистые простыни, теплое, нагретое солнцем сухое белье. Но не сегодня. Руки и спина ноют, ноги распухли. Тело тяжелое, как мешок с моллюсками.

А там неподалеку мусоросжигатель. Надо бы сжечь весь этот бумажный мусор. Но нет спичек. Тащу за собой корзину в дом. Начинаю складывать белье. Включаю утюг. Одеяло расстелено на столе. Хорошо бы положить на него голову и уснуть. Но я раскладываю белье. Простыни — в одну стопку, полотенца, белье, рубашки…

А может, бросить все это и…

Но нет, нельзя. Рубашки, белье, чайные полотенца, носки. А может…

Рука тянется к розетке и выключает утюг. Складываю одеяло вдвое, потом еще раз вдвое. Распухшие ноги медленно тащат меня к двери. Опускаю руку на задвижку. Открываю. Выхожу во двор.

Четыре шага вверх, по склону холма. Ноги подкашиваются. Поворачиваю в сторону. Еще два шага — и я начинаю рыться в мусоре. Коробка из-под печенья, катушка из-под туалетной бумаги, целлофановый мешок для покупок, смятый картонный ящик из-под пива и, наконец, конверт. Хватаю его. Плыву к дому, как девица с телевизионной рекламы, которая откусывает кусок шоколада и парит сквозь туман над горами и реками в облаке… дыма. Скорее. Приглаживаю волосы, забегаю в туалет, надеваю босоножки, спускаюсь вниз, выхожу на улицу.

Иду по Крессент на всех парусах, в руке — теплый конверт со всеми моими длинными именами, напечатанными на нем.

Дети катаются на трехколесных велосипедах. Брум-брум. Напряженные сосредоточенные лица. Вращающиеся колеса. Или они стоят на месте? Неподвижно. Может, все это кружение и вращение происходит в моей голове?

— Куда идешь?

— За покупками.

— За какими?

— За сигаретами.

— Эй, ребята, знаете, куда она идет? Она идет в лавку. За сигаретами.

А почему бы и нет? Этот Ранги и его принципы. Столбы электропередач вонзаются в небо. Осталось пройти еще два. Ковыляю на своих распухших ногах. Словно воздухом их накачали. Ну и что, если Джордж (осталось пройти еще один столб) не хочет (почти дошла) подтереть (подхожу к лавке, вхожу) свою задницу. Вынимаю из конверта чек. Бросаю его на стойку. Хуже нет — иметь мужа и брата с принципами. Касса звякает.

Выхожу, пачка сигарет зажата в ладони, горячее липкое прикосновение целлофана обертки. Опускаю в карман сдачу — один цент. Сворачиваю на Крессент, иду обратно. Джордж никогда бы не поверил, что его родная сестра… из-за какой-то сигареты…

— Куда идешь?

— Домой.

— Зачем?

— Курить.

— Эй, ребята, знаете, куда она идет…

Скорее домой. Вхожу, поднимаюсь по лестнице, захожу в туалет, сбрасываю босоножки. Включаю электроплитку и разрываю целлофановую обертку. Наклоняюсь над раскалившейся спиралью, жадно затягиваюсь. Рот заполняется дымом. Глотаю. Вхожу в комнату. Дым струйкой выходит у меня из ноздрей, рта, из ушей, из глаз…

Лежу, подняв ноги, затягиваюсь и вдыхаю дым. Комната вращается перед моими глазами. Выпускаю кольца дыма; пуф — одно за Ранги, пуф — одно за Джорджа, пуф, пуф — два за меня.

Потом встаю, хожу по комнате, и струйки дыма во все стороны тянутся за мной. Ох, уж эти принципы.

Я выпускаю двойное кольцо дыма из глаз, рука находит карман и переворачивает последний цент. На счастье.

Вчера я с Хоани, Леной и малышами отправилась к речке, туда, где начинаются заросли, за папоротником и диким льном. Я шла краем леса; мягко поднимались к небу холмы, за моей спиной шумело море; в тишине и покое я радовалась, что послушалась тетушку и вернулась домой. Здесь дышалось легко, и можно было сбросить с души тяжесть, которая давила на меня в дни карнавала. Приятно было смотреть на папоротник, который, круг за кругом, опоясывал склоны холмов, ощущать прохладу льна и вбирать в себя спокойную силу, исходившую от каждого его остроконечного листа. Приятно было заглядывать внутрь раскрытых угольно-черных соцветий и прикасаться рукой к набухшим черным коробочкам, туго набитым семенами.

Я думала о том, что вскоре каждая из них освободится от своего груза и станет просто скорлупкой, засохшей и полой. А тем временем ее семена превратятся в новую жизнь. Новые ростки, новая сила.

И когда мы несли охапки папоротника и льна к реке и клали их в воду, чтобы они не завяли до следующего утра, у меня появилось чувство, что завтра, последний день карнавала, будет не похоже на все другие, недавно минувшие дни, и мысль эта камнем давила на меня. «Приезжай на карнавал», — просила тетушка в своем письме. И моя двоюродная сестренка Руби также писала мне: «Приезжай, Матеваи. Вот уже два года мы не видели тебя». При мысли о том, что я вернусь домой, буду снова вместе с ними, у меня радостно забилось сердце. И я приехала на карнавал.

Это утро было таким, что на душе становилось легко: теплым и благоуханным, с запахами, которые, казалось, шли из самого чрева земли. Густые влажные ароматы пропитывали каждую травинку, каждый стебель, каждое соцветие амброзии, чертополоха и черники. Поднимались от нагретых солнцем коровьих лепешек. Крались вверх по стеблям люпина, вдоль его тонких рук — к маленьким раскрытым ладоням листьев.

Сладко пахло древесиной от щепок и поленниц возле сарая, заплесневелой сыростью тянуло из птичника и сада, от холодной ржавчины истоптанного коровами болота. Острые испарения из-под разогретых тел коров смешивались, с запахами молока и слюны и растекались вокруг с каждого колышущегося брюха и набухшего вымени, когда животные брели под навес доилен.

Таким было это утро.

И еще было дыхание моря. Где-то неподалеку, едва уловимое на заре, когда вечер давно забыт. И ночь уже отодвинута в сторону — где-то неподалеку море обдавало землю своим дыханием. Оно словно взывало к ней и к людям, вступающим в день: «Я здесь. Я здесь. Не забывайте обо мне».

Солнце уже ощупывало своими пальцами гребни холмов, когда мы достали из реки пучки папоротника и льна и стали украшать ими грузовик для парада. Работали быстро, привязывали и прибивали стебли и листья. А когда кончили, дядя Хирини поставил грузовик под деревьями, чтобы солнце не могло достать его, и мы пошли в дом надеть карнавальные костюмы.

Тетушка отправила ребят мыться на речку, и, когда я глядела на них из окна, мне казалось, что я вижу себя такой, какой была еще совсем недавно. Мне казалось, что вместе с одеждой они развешивают на ветках ивы простодушие моих детских лет. Свет пробивался сквозь ветки на гладь реки, расплескивался небольшими лужицами по ее берегам, разливался по пятнам водорослей и стеблям тростника. Теперь солнце уже дотронулось своими пальцами до всего вокруг. Оно прикоснулось к нашим домам и пастбищам, к верхушкам деревьев, посеребрило морскую гладь. Прибрежные камни нагрелись от его прикосновения, выброшенные морем черные водоросли лежали кучами на берегу, иссохшие, беззащитные под беспощадными ударами солнца.