— Только не ври, — повторила она. Он кивнул. — Но почему она?

Он бросил вилку в тарелку.

— Потому что она не против.

— Но она… она…

— Китаянка? Цветная? — досказал он за нее.

— Да.

— Ты их ненавидишь? Правда, дорогая?

— Да. И ты тоже!

Медленно поднявшись со стула, он отнес тарелку в белоснежную раковину, потом повернулся к жене — она по-прежнему сидела у стола, стиснув голову руками, — и сказал:

— Она может быть какой угодно китаянкой и цветной, и я сколько угодно могу их ненавидеть, но только с ней я чувствую себя мужчиной. По крайней мере в постели.

Это была его первая измена.

— Я уеду, Дэвид, — сказала она.

— Скатертью дорога.

Он стал совсем чужим, а был всегда таким преданным и послушным. Это она сделала его чужим, отчаянным безумцем.

— А дети? — спросила она.

— Что с ними?

— Это твои дети!

— Можешь оставить их при себе.

Он пошел в ванную, и она, испуганная, бросилась за ним следом.

— Ты не должен больше с ней встречаться, — заявила она, стоя на пороге. — Я запрещаю тебе! — Он продолжал шумно чистить зубы. — Если ты посмеешь… я… — Она остановилась, не решаясь договорить, потому что он мог принять ее условия.

— Разведись со мной, Этель, — только и сказал он, все еще стоя к ней спиной.

— Тебя бы это устроило. Еще бы. Очень удобно. Ты будешь спать со своей китайской сукой, а я возиться с твоими ублюдками.

— Что ж, не разводись.

Он вытер полотенцем руки и рот и, протиснувшись в дверь мимо нее, направился в их спальню.

Она вошла в комнату, когда он раздевался перед вделанным в шкаф зеркалом. Присела на постель, закрыла лицо руками и стала тихо всхлипывать.

— За что ты со мной так?

— Как? — ответил он вопросом на вопрос и зашвырнул трусы в противоположный угол комнаты.

— Унижаешь меня.

Она открыла глаза и увидела, что он стоит перед зеркалом и, почесываясь, разглядывает себя.

— Ты унижала меня пятнадцать лет.

Он натянул на себя голубую пижаму и сел позади жены на кровать.

— Чем же?

— Сама знаешь чем.

Отогнув край одеяла, он забрался в постель.

— Ты имеешь в виду сексуальную сторону нашего брака?

— Прекрасно сформулировано, Этель.

Она смотрела на него через плечо. Он закрыл глаза.

— Она… она очень хороша? — спросила она, запинаясь, и сама удивилась своему любопытству.

— Да, очень.

— Я говорю о постели.

— Да, и я об этом.

Он повернулся на левый бок, спиной к ней.

— Давно это у вас началось?

— Около четырех месяцев назад. Да. Четыре великолепных месяца. С тех пор как она пришла к нам работать.

Он сказал это с такой гордостью и таким самодовольством, что она вскочила и выбежала из комнаты на открытую веранду.

Только под утро вернулась она в спальню. Она стояла над ним в темноте и говорила:

— Я ненавижу тебя. Я ненавижу ее. Я ненавижу… я ненавижу эту проклятую страну! — Потом, тронув его за плечо, сказала: — Дэвид, я хочу домой. Увези меня домой, Дэвид.

Но он не проснулся.

В то солнечное утро, во вторник, за три дня до новогодних праздников, мистер Паовале продиктовал мисс Чан письма и вручил ей роковой подарок — три ярда дорогого гонконгского шелка и лосьон для волос. Через неделю он был мертв. Ни директор, ни мистер Дэвид Траст, ни мисс Анна Чан на похороны не пришли. Рассыльный возложил на могилу венок, купленный миссис Тиной Мейер. Через месяц мистер Траст перевел ее на место Паовале, и теперь она сидела на вращающемся стуле в маленьком стеклянном кабинете. Еще через три мучительных месяца Траст с семьей спешно выехал в Новую Зеландию. (Дэвид так и не развелся с Этель до самой своей, шестнадцать лет спустя, смерти от сердечного приступа. И вплоть до того дня он никогда больше ей не изменял.) Еще через несколько месяцев мисс Чан родила светловолосого зеленоглазого мальчика восьми фунтов. (Она больше никогда не верила обещаниям папаланги, особенно если речь заходила о разводе с фригидной женой.)

Что до миссис Паовале, то смертный приговор заменили ей пожизненным заключением. Но она была освобождена в первый день нового, 1962 года, когда глава независимого государства Западное Самоа подписал всеобщую амнистию в честь первого Дня независимости Западного Самоа. Она и теперь живет в Ваипе. И каждую субботу приходит на могилу мужа.

Нередко сыновья и дочери Ваипе уезжали искать работу в Новой Зеландии. Большинство из них до сих пор там живут. Некоторые объявлялись на похоронах родителей, а потом пропадали совсем. Первым, кто вернулся домой навсегда, был Пеилуа, сын Алапати, одного из самых почтенных граждан Ваипе. Алапати был фармацевтом, что вызывало у многих сильную зависть, вдобавок он принадлежал к так называемой «ученой элите» Ваипе, которая за всю долгую жизнь Алапати насчитывала не больше четырех-пяти человек, и пусть его никогда не видели в церкви, это не мешало ему любить ближнего и помогать тем, кто нуждался в его помощи.

Несколько лет назад Алапати умер, и его похороны стали одним из самых памятных событий в истории Ваипе. На них пришли и мистер Ф. А. Джонс, главный фармацевт аптеки, где служил Алапати, и мистер Т. Б. Муэль, чиновник Департамента здравоохранения, и многие другие уважаемые граждане Уполу и Савани. Похороны в Ваипе могут поддержать или, напротив, погубить репутацию человека, которая остается потомкам в наследство. «На славу его проводили, и к встрече с богом он готов, и оплакали его честь по чести», — говорят старики после особенно пышных похорон. Ну а если похороны совсем неприглядные, они говорят: «Стыдно так скупиться». Бедны вы или богаты, а умереть и уйти к боту должны прилично, чтоб и еды было много, и красивых циновок, и печальных молитв, и речей, и плита на могиле из черного мрамора. Алапати похоронили достойно, как и подобало ему по его положению в Ваипе. Теперь смерть и похороны близких в общем-то ничего не меняют в судьбе здоровой, резвой, неунывающей молодежи, которой жить да жить еще долгие годы. А тогда смерть Алапати изменила судьбу Пеилуа, его самого младшего, самого умного и любимого сына, которого он отправил в Новую Зеландию работать и учиться в вечерней школе фармацевтов, чтобы тот вернулся домой искусным аптекарем, не хуже отца.

В первый год жизни в Веллингтоне Пеилуа днем работал на пристани, а с половины седьмого до половины одиннадцатого усердно занимался в школе. По воскресеньям он обязательно дважды ходил в церковь и каждую неделю писал домой длинные письма. Так было в 1953 году. А в 1954-м он написал только четыре письма: под Новый год, на пасху, потом еще одно. И последнее — 1 декабря 1954 года, за четыре недели до того, как он собственной персоной с огромным дорогим чемоданом объявился в Ваипе. (Этот день навсегда остался в истории Ваипе как День Приезда Бледнолицего.)

Через свою вторую жену, Мизу, которая не была матерью Пеилуа, Алапати распространил слух, будто Пеилуа вынужден был вернуться по причине плохого здоровья: здесь помнили, что Пеилуа родился слабеньким мальчиком. Но уже через два дня весь Ваипе знал, что любимый сын Алапати был выдворен из Новой Зеландии. И разболтал это сам Пеилуа. На второй вечер после приезда он сидел с приятелями в пивной у Фофонги и, опьянев, признался в том, что, по его словам, было «правдой и ничем, кроме правды». Это даже не было похоже на признание, Пеилуа похвалялся перед всеми своим геройством. В тот вечер, когда его притащили домой, Алапати едва не забил сына до смерти.

На следующий день утром Пеилуа, с опухшим, в ссадинах лицом, перебрался из просторного, добротного дома отца к дяде Томаси, в плохонький домишко по соседству. С собой он взял только свой «волшебный чемодан», прозванный так жителями Ваипе.

С тех пор Алапати говорил с Пеилуа только один раз, перед смертью. Он призвал Пеилуа к себе. И Пеилуа пришел в надежде, что тот попросит у него прощения — несмотря ни на что, он оставался оптимистом: таким воспитал его отец. Но Алапати проклял его.