Пастор отслужил краткую панихиду. Никто не плакал. Свиней не забивали. Для несчастного чужака сделали только самое необходимое.

С тех пор перед домом Пири все реже останавливались фургоны. Даже до нас, детей, дошел слух о том, что Мата лишилась своих чар, и теперь мы не боялись ходить мимо ее дома даже в темноте.

Мата умерла, когда Пири ловил рыбу в лагуне. Их сын Кау, названный в честь Кау Акулы, эмигрировал в Новую Зеландию в поисках счастья. Пири стал уже слишком стар, чтобы участвовать в параде в День АНЗАК. Дочь вышла замуж и переехала в другую деревню. Дальний родственник пожалел Пири и взял его к себе в деревню.

Наконец-то владелец земли, на которой жил Пири, мог с чистой совестью забрать ее назад. Он давно собирался выгнать Пири и Мату, так как они никогда не делились с ним подношениями, но боялся, что Мата отомстит ему с помощью сверхъестественных сил. А теперь ее больше нет.

Дом Пири сожгли, а землю, на которой он стоял, распахали и засадили сладким картофелем. Только могила Кети напоминала о том, что когда-то тут жила знахарка Мата.

Поезд подошел к станции. На мгновение я растерялся: надрываясь, орет вокзальное радио, спешат к выходу пассажиры, на перроне сутолока.

А вон и отец, пришел меня встречать. Мы обнялись, поцеловались — целую вечность не виделись! Но лицо у отца невеселое — что-то случилось.

— Бабушка Миро плоха очень, — говорит он.

Бабушка Миро… Самая любимая из всех моих бабушек и дедов. В деревне говорили, что и я у нее в любимчиках хожу. Собственных детей она так не привечала. Они уже взрослые, у каждого своя семья.

Она жила недалеко от нас, рядом с Общинным домом, в старой просторной хижине, ее в деревне называли «музеем». Там хранились реликвии нашей ванау — семейной общины. Мы никак не могли взять в толк, почему бабушка Миро не купит новый дом: ведь у нее и деньги есть, и земли много. Но переезжать она не хотела. Ей и в старом жилось неплохо.

— У меня семья большая, — говаривала она, — свои дети, внуки — вся деревня на мне, то и дело за деньгами приходят. Нет, новый дом мне не по карману.

На самом же деле бабушка денег не жалела.

— На что мне деньги? Богатство мое в детях. Они меня на старости лет поить-кормить станут.

И тихонько смеялась. Однако получалось наоборот: когда неимущие родственники присылали ей своих детей, то поила-кормила их бабушка. Она любила всех внучат, но долго у себя не держала, звонила их родителям и заявляла:

— Забирайте-ка своих пострелят, а то весь дом разнесут.

А расставаясь с ними, всегда плакала и совала деньги…

Мне нравилось бывать в бабушкином доме. И впрямь, словно в музей попадаешь: вокруг блестят спортивные кубки, медали, призы. На стенках — фотографии, резные деревянные фигурки, украшения из нефрита, плащи из перьев.

Почти каждый день у бабушки собирались женщины и играли в карты. Бабушка любила и покер, и канасту, и двадцать одно, и вист — все игры знала наперечет.

Набьется, бывало, в комнату полным-полно старух, все в поношенных платьях, сидят, курят вовсю, шутят, смеются, косточки односельчанам перемывают: кто когда родить должен, кто с кем живет.

Я смотрел на них во все глаза. Обычно приходила миссис Хета, самая близкая бабушкина подруга, но, стоило ей сесть за карты, она становилась ее злейшим врагом. А жульничали обе, как никто другой.

Миссис Хета закашляется, полезет за платком, а сама из-под полы карту вытянет. А видели бы вы ее глаза! Огромные, навыкате и косят. Один смотрит прямо, а второй все к соседям в карты норовит заглянуть.

— Ну-ка, не жульничать! — прикрикнет бабушка. — В свои карты гляди, плутовка старая.

А миссис Хета глянет исподлобья — будто обиделась, потом фыркнет:

— Уж кто жульничает, так это ты, Миро Манануи.

Я видела, как ты из-под колоды себе туза вытащила.

— А откуда ты знаешь, что туза? Хитришь все. Сейчас ты раздавала и себе припрятала, последним положила. Ишь, шельма! Теперь-то я тебя раскусила!

И — шлеп ее по руке.

— Ну как, нравится? — А сама смеется. — Поделом тебе! — А сама от удовольствия готова в пляс пуститься.

— Ишь ты! — Миссис Хета ей в ответ. — Думаешь, сдачи не могу дать! — И тоже шлепает ее по руке, а сама со смеху покатывается.

— Ну как, съела?

И вечно у них перебранка.

Удивительно, что они после этого остаются подругами. Как только одна другую не поносит!

Изредка я заставал бабушку одну. Играть было не с кем, и она раскладывала пасьянс. Но и тут ухитрялась жульничать: то валета, то даму себе подтасует. Потом засмеется и скажет:

— Все сошлось. Мне бы что потруднее.

Она и меня учила играть, да только я не приохотился. А бабушка любила азарт, крик, перебранку.

— Что же с тобой поделать… — вздыхала она и раздавала мне карты. И мы играли в «Чур, моя!» — единственную игру, которую я знал и любил. Нужно первым крикнуть, когда выпадают две карты одного достоинства. И крика хватало на весь день.

А сейчас бабушка больна.

Я бросил чемоданы дома и побежал к ней. Мне открыл дедушка Тама, ее муж. Мы обнялись, и он заплакал, уткнувшись мне в плечо.

— Твоя бабушка… она… она…

Он не договорил, лишь махнул рукой в сторону ее комнаты.

Бабушка Миро лежала в постели. Лицо пепельно-серое, изрезанное морщинами, — она очень постарела и исхудала, кожа да кости. Точно маленькая тряпичная кукла лежит на огромной кровати. Я присел на край постели. Бабушка спала. Я смотрел на нее не отрываясь — до чего ж она мне дорога!

Когда она нянчила меня, ей уже было много лет, да только я этого не замечал. А сейчас, должно быть, под восемьдесят. Почему самые близкие и дорогие люди так быстро старятся?

В комнате непривычно пахнет лекарствами, под кроватью — большой горшок. На подушке темнеют пятнышки крови: бабушка сильно кашляла.

Я тронул ее за плечо.

— Бабуля, бабуленька… проснись…

Она застонала. Потом тяжело, с хрипом, вздохнула. Приоткрыла глаза и взглянула, не узнавая. По щекам побежали слезы.

— Не плачь, бабуленька, не плачь, я же с тобой.

Но слезы все катились и катились. Я наклонился, она протянула руки.

— Хаэре май, мокопуна, здравствуй, внучек. Вот и свиделись, — Она застонала. Я нагнулся еще ниже, и мы потерлись носами. Немного погодя она успокоилась и стала почти такой, как прежде.

— Совсем забыл меня, внучек, — выговаривала она мне. — Я уж одной ногой в могиле, а тебя все нет и нет.

— В прошлый раз не удалось повидаться, дел было много.

— Знаю я вас, — проворчала она, — пока я жива, и не вспомните старуху, разве что деньги понадобятся.

— Я не за деньгами пришел, бабушка.

— А чем это тебе мои деньги не нравятся? Честным трудом заработаны. Ты нос не вороти.

— Я и не ворочу, только ты небось все деньги в покер проиграла.

Она лукаво усмехнулась. Такой, веселой и озорной, я помню ее с детства.

Мы говорили долго. Я рассказал о работе в Веллингтоне, похвастался, что у меня несколько невест-красавиц на выбор.

— Ишь, пострел! Да кому ты нужен? — поддразнивала бабушка. Она показала мне шприцы, таблетки, пожаловалась, как плохо было в больнице, она все-таки упросила врачей отпустить ее.

— Знаешь, почему я так рвалась домой? Терпеть не могу, когда чужие люди мне в задницу иголкой тычут. А ослабла я так, что до уборной дойти не могла. Думаю, чем больничное белье портить, лучше домой попрошусь, там постель своя, не страшно. Меня и отпустили.

Потом я сыграл бабушке на пианино ее любимую песню, а она слабым дрожащим голосом подпевала:

На прощанье я сказал, что приду завтра утром.

Но поздно вечером позвонил дедушка Тама.