— Ты паршивка, Роуз, — сказала я наконец. Слезы подступали у меня к глазам, — Ну в самом деле, Рохе, зачем ты так конфузишь меня?

И тогда Роуз ответила:

— Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа.

Слова Роуз поразили меня, и тут я поняла, что Роуз уже не та, что прежде. Гнев прошел. И мне стало очень грустно: раньше мы никогда не говорили так друг с другом. В таких случаях обычно мы успокаивали: «Обойдется, сестренка», если хотели забыть о чем-нибудь. Но сейчас Роуз сказала: «Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа». И мне показалось, что Роуз гораздо старше меня и сильнее, как будто она знает о жизни куда больше, чем я. И еще я поняла, что за ее беспечными, прямыми словами и манерами скрывается острая боль. Я вспомнила, что, когда мы обе были маленькими, Роуз всегда вела себя плохо в школе, если ей не нравилась учительница. Она грубила, а мне было стыдно за нее, и, когда мы возвращались домой, я жаловалась на нее маме, пусть она была умнее меня, но зато мое поведение было всегда примерным.

Теперь Роуз говорила со мной иначе, не так, как прежде, и мне стало жалко и ее и себя. Всю жизнь я оставалась в стороне, предоставляя ей отстаивать наши интересы: неприятные разговоры выпадали на ее долю. И не только я — мать, отец и вся наша семья поступали так же. Боялись, как бы не заметили, что мы оскорблены или задеты. И откуда таким, как Джейн, знать об этом, если мы делаем вид, что все в порядке. Разве Джейн может понять нас?

И потом я попыталась найти слова, чтобы выразить еще одну мысль. Я сказала Роуз:

— Но ведь и мы делаем то же самое. Говорим: «пакеха доктор» или «пакеха на почте» — и при этом, бывает, думаем о них не очень-то хорошо.

— Но мы говорим так только друг другу. Дело не в том, что ты говоришь, но где, когда и в чьем присутствии. И потом, мы так говорили в детстве, а не теперь. Это привычка. Она осталась у старших — у мамы, отца, у бабушки.

А потом Роуз сказала:

— Джейн Фрейзер все равно захочет дружить с тобой и со мной, хотя я сегодня и озадачила ее, потому что сейчас мы в моде.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Сейчас модно, чтобы у пакеха был друг маори. — Неожиданно Роуз ухмыльнулась. И вдруг я услышала, как она заговорила голосом Джейн. Я почувствовала, что губы мои растягиваются в улыбке. — У меня есть друзья, маори, замечательные люди. Старшая недавно вышла замуж, я шила для нее подвенечное платье. А другая учится в университете. Такие дружелюбные, естественные. А в доме у них — ни пылинки.

Я остановила машину возле нашего дома, и, когда мы вышли, Роуз стала прохаживаться по дорожке. И снова передо мной была Джейн с ее походкой, и я не могла удержаться от смеха. Роуз поднялась по надраенным мамой ступенькам.

— Ни пылинки. — Она сбросила туфли и вбежала на кухню, — Что я тебе говорила: ни пылинки. И дружелюбная, естественная женщина вынимает из печки свежий хлеб.

Мама посмотрела сначала на Роуз, потом на меня.

— Что вы там натворили? Рохе, я надеюсь, ты прилично вела себя в доме пакеха?

Но Роуз уже накрывала на стол. При виде маминого хлеба она забыла про Джейн и про все события минувшего утра.

Когда отец, Хеке и Матиу явились к завтраку, Роуз, мама, бабушка и я уже уплетали хлеб и горячую кукурузу из большой миски.

— Ну и ну, — сказал отец, — папочка и братцы вкалывают день-деньской, пожрать некогда, а они расселись и набивают себе брюхо.

— Это отвратительный хлеб. Отправляйтесь в лавку и купите себе хлеба из пекарни, — сказала Роуз.

— Еще чего! — сказал Хеке.

— Ну, успокойся, толстушка Рохе. Подвинься немножко, дай место твоему папочке. Подвинься, малышка.

Отец протиснулся за стол, сел рядом с Роуз. Он взял кусок хлеба, который Роуз намазала для себя маслом, и принялся за еду.

— Хлеб в самом деле никуда не годится, — сказал он.

Потом Мат и Хеке завели речь о том, какая ужасная кукуруза, и кто ее только варил, и кто ее растил, поливал все лето, кто выпалывал сорняки.

Я тоже стала шутить и на какое-то время забыла и про Роуз, и про Джейн. Но я еще вернусь к этому. Сумею как-нибудь объяснить Роуз, что все поняла, что мне будет очень трудно: ведь я не такая умная, как она.

Я не умею так говорить, как она, и я не умею постоять за себя.

Но моей сестре не придется больше сражаться в одиночестве. И пусть она знает об этом.

Чек прибыл сегодня утром — сорок один цент. Сорок один, эти гроши причитаются мне за Спортивный парк. Чек приходит примерно в это время каждый год. И когда я вижу официальный коричневый конверт и все мои длинные имена, напечатанные на нем, я знаю, что в этом конверте, и тут же бросаю его в мусорную урну. Сорок один цент!

Конечно, можно отдать его детям на сладости или купить себе пачку сигарет. Ну, нет! Ежегодно, как только приходят эти деньги, я сразу же выбрасываю их. Это мой безмолвный протест. Кому нужны эти подачки, в конце концов?

Даже если я на мели.

Мне хотелось курить, и до сих пор хочется. Все утро я старалась не думать о сигарете, не думать о том, что у меня нет ни цента. Но думай не думай, есть деньги или нет, хочется курить или не хочется — обойдусь без их милостыни; вот почему я всегда выбрасываю этот чек вместе с конвертом.

Неудивительно, что у меня нет ни гроша. Целых две недели у нас гостил Джордж со своим выводком. Едят они все за милую душу, так что удивляться нечему.

Мы получили телеграмму от Джорджа с юга в позапрошлую пятницу, Джордж — это мой брат. В телеграмме говорилось: «Встречай Рангатиру завтра утром Джордж».

Когда от него приходит телеграмма, никогда не знаешь, что тебя ждет. В январе прошлого года мы получили такую: «Встречай самолет в два часа Джордж». Самолет приземлился в час дня, и когда мы примчались в аэропорт, то обнаружили там одного из малышей Джорджа, сидящего на чемодане в слезах, потому что мы вовремя не встретили его, — вот что значит иметь дело с Джорджем.

Потом, месяца два назад, приходит от него такая же телеграмма: «Встречай самолет в два часа Джордж». На этот раз дома оставались только дети и я, а Ранги ловил рыбу на своей лодке где-то возле острова Мана. Подумать только, эта поездка на такси до аэродрома влетела мне в четыре доллара двадцать центов, и когда я примчалась туда, меня ожидала жестянка с морскими птицами. Двадцать две тушки в жестянке из-под керосина.

Но надо отдать должное моему брату, он всегда вспоминает о нас, как только наступает сезон этих птиц, чье мясо напоминает баранину.

Но когда пришла последняя телеграмма: «Встречай Рангатиру завтра утром Джордж», мы точно знали, что это не птицы — не их сезон. Вряд ли это мог быть кто-нибудь из детей Джорджа, проделавших путь из Го́ра сушей, а из Крайстчерча — морем целую ночь на Рангатире, — хотя от Джорджа можно ожидать чего угодно.

И когда мы всем семейством в семь утра вышли на причал, все они уже спускались по трапу парохода. Все до одного. Я разревелась, когда увидела Джорджа, Пеку и их детей. Я не виделась с братом и его семьей целых шесть лет. Я стояла и ревела.

Мы запихнули их в машину, семь человек, два огромных чемодана и одну картонку, Ранги, трое наших детей, села и я сама, с четвертым на подходе, стараясь убрать свой большой живот, чтобы он никому не мешал.

А потом, когда мы приехали домой, пришлось всех их втиснуть внутрь. Мы приготовили роскошный завтрак и усадили детей с тарелками на коленях на ступеньках лестниц. Джордж, Пека, Ранги и я расселись вокруг стола и чесали языками до тех пор, пока они у нас едва не отвалились. В первую ночь мы проболтали до рассвета. И все остальные ночи тоже. Не удивительно, что после их отъезда я так устала.

Во всех домах здесь есть лестницы. Наши дома лепятся к склону холма, поросшего цепким кустарником, — не успеешь оглянуться, а он уж опять пробивается сквозь забор. По эту сторону дороги в домах жилые комнаты расположены внизу, а спальни, ванная и туалет — наверху. Так что всякий раз, когда надо облегчиться, приходится карабкаться по лестнице наверх, а это тяжело, когда ты ждешь ребенка и должна бегать туда каждые полчаса. Но вообще-то нам здесь нравится. Может, мы и купим когда-нибудь этот дом, если разбогатеем.