И Карцев пошел будить мастера — посоветоваться. Тот потряс спросонок головой, буркнул:

— А чем же должно пахнуть на буровой? Может, господа прикажут поставить им индивидуальные кондиционеры? Ишь какие носы нежные пошли, ландыши им, фиалки подавай!

— Заливщики и водители очень опасаются, грозят уехать, — продолжал Карцев. — Я заскочил по пути в котельную—и там изрядно газком попахивает. Дело не в ароматах, а в давлении в трубах…

— Давление? Гм… Посмотрим….

Середавин стал одеваться. Карцев вышел из будки и наткнулся на Маркела. Он стоял, склонившись. Его рвало. Карцев подбежал к нему:

— Что с тобой?

Тот махнул рукой в сторону вышки.

— Чего он? — спросил подошедший Середавин.

— Нанюхался газа.

Середавин покосился на Карцева и зашагал к вышке. Вдруг остановился, втянул косом воздух и сморщился, точно уксуса хлебнул. Лицо вытянулось, зрачки стали расширяться. Было видно, что он о чем‑то догадывается, но медлит, не хочет верить своей догадке.

В этот момент ухо Карцева уловило какой‑то новый, незнакомый шум. Похоже, слева в стороне засипел чайник–свистун. Карцев пошарил взглядом по земле и вскрикнул: шагах в двадцати от него выросла сивая струйка. Казалось, в снегу, среди сухого будылья полыни, улегся невидимый курильщик и пускает дым. Внезапно под ногами вздрогнуло, как от далекого взрыва, и рядом — рукой подать — земля вспучилась, зашевелилась. Вверх из разверзшейся целины полетела грязь, засвистел газ.

Неосознанное, необъяснимое появилось вдруг желание прыгнуть на бурлящую трещину и затоптать ее ногами. Послышались тревожные голоса:

— Газ прорвался по пластам!

— Грифоны!

— Все пропало…

Карцев оглянулся в замешательстве.

— Что пропало? — не понял он и схватился за грудь. Судорога искривила его лицо, в голове помутилось. Загребая неуклюже руками, он побежал куда‑то, слыша как сквозь подушку чьи‑то пронзительные надорванные крики ярости и страха. «Куда я?» —остановился Карцев, точно в стенку воткнулся, рванул воротник свитера. В горле скребло, хотелось разодрать гортань ногтями. Черным клубком подкатила тошнота, и тут его вырвало. В груди стало чуть легче, словно пробка вылетела из горла, но в голове та же коловерть. Повернулся, побежал обратно к вышке. Казалось, что побежал, а на самом деле едва семенил мелкими шажками, спотыкаясь и держа над каской скрещенные руки: понятный всем сигнал «выключай машины».

Возле приемного моста вышки кто‑то схватил его сзади за пояс. Над ухом раздался голос Шалонова:

— Назад, Сергеич!

Карцев все еще махал скрещенными над головой руками.

— Выключено все… Давай сматываться, пропадем без противогазов! Заливщики, видишь, улепетывают!

Под ногами тряслась земля, а Карцеву казалось, что его трясет озноб. На теле выступила густая испарина, хоть белье выкручивай, руки повисли как плети. Пошатываясь и то и дело оглядываясь, Карцев пошел из опасной зоны.

Площадка вокруг буровой, пегая от серых сувоев, наметенных степняком, покрылась грифонами. Невысокие и пенные, они шипели, как гадюки, выплевывая коричневую жижу, похожую на табачную жвачку. Не то гейзеры, не то грязевые вулканчики: опасные, зловонные. страшные своей загадочностью.

Никогда Карцев не чувствовал себя таким унизительно–беспомощным, как в эти минуты. Мокрый от пота, спотыкаясь, как путник, отмахавший полсотни километров, он едва перебирал ногами. Слабость давила к земле, но Шалонов не отпускал его, тащил к речке, куда бежали остальные рабочие.

Туда же, таща на себе охапку противогазов, семенил мастер Середавин. Не в пример многим на лице его растерянности не было. Видимо, это внешнее спокойствие, эта непроницаемость мастера и явились причиной внезапной вспышки доверия к нему со стороны Карцева. А может быть, и не вспышки. Возможно, в такие напряженные моменты всеобщей мобилизации сил и чувств, именно в эти моменты и приоткрывается истинная сущность чужих характеров? Происходит как бы машинальная переоценка?

— Что делать, Петр Матвеич? — спросил Карцев.

— Что делать… Мозгой шевелить! Одной бригадой этого не заткнешь… — показал тот рукой на землю, покрытую гибельными язвами.

На смену тусклому рассвету из‑за дальних отлогих холмов выбралось понурое солнце и скупо осветило клок степи, ощетинившийся грифонами. Карцев сел, опустив ноги в овраг, откуда потягивало чистым ветерком. Болела голова, все тело, бешено колотилось сердце, прогоняя отравленную газом кровь, но Карцев о себе не думал, считая, что болеть в тридцать лет—-позор.

За спиной разговаривали, пристукивали нога об ногу, притопывали на холоде рабочие.

— Эх, чайку бы горячего, да покрепче! — вздохнул кто‑то.

— А может, перцовочки?

— Нет, хочу чаю.

— Ишь ты! Худо дело: бабка чаю захотела…

— И впрямь захворал мужик, а то с чего бы?

— Может, тебе кирюшкинского чайку зачерпнуть? — показали на речку, подковыривая, перебрасываясь шут–нами, словно никого и не касалось происходящее на этом взбунтовавшемся куске земли. А между тем, каждый прекрасно знал: немало придется попыхтеть, прежде чем удастся вытащить завязший здесь коготок. И каждый знал, что на смену короткому безделью, недолгой вынужденной передышке скоро нагрянет жестоко изматывающий авральный труд, и в нем растворится страх, неуверенность, растерянность — все то, что испытывает солдат в минуты неясности, пока командир не возьмет на себя ответственность и не отдаст приказ.

Безделье кончилось с того часа, как появился Хвалынский со специалистами. С ними прибыла группа газоспасателей. Посовещались на ходу и — распоряжение: поднять трубы и произвести лубрикацию скважины. Иными словами: заглушить ее пробкой из ветоши, пропитанной цементом и жидким стеклом, и тем самым перекрыть выход газа по пластам.

Легко сказать, но трудно вытащить полтора километра труб, да к тому же не лебедкой, как обычно (двигатели выключены), а тракторами–тягачами, которые будут работать вдали от опасной газовой зоны. Чертова работа, а что поделаешь?

И вот, надев маски, буровики разобрали талевую систему подъема труб, перебросили через кронблок трос и срастили его еще с двумя тросами, чтоб были длиннее, один конец прикрепили к паре тягачей, а другой — к элеватору. Подвесили ручной ключ, открыли на скважине плашки превентера и — погоняй!

Чтоб тягачи, чего доброго, не сковырнули вышку, Середавин поставил сигналыциков–махал с флажками, сам же, не отходя ни на шаг, показывал попутно рабочим–монтажникам, где заново ставить котельную, куда перетащить будку, как разместить аварийные емкости.

Домой не уехал никто. Первая смена, усиленная аварийной командой, начала подъем труб, а вахта Карцева, позавтракав хлебом с колбасой и запив кипятком, завалилась в будке спать.

На глаза Хвалынскому попался Искра–Дубняцкий, задерганный массой дел, не терпящих отлагательств. Положив замусоленный блокнот на колено, он что‑то озабоченно писал.

— Ветошь для лубрикации где? — стремительно ухватил его за плечо Хвалынокий.

— Ветошь? — уставился на него Искра–Дубняцкий. — Какая ветошь?

Хвалынокий нахмурился:

— Вы что, Федор Семеныч, газку хватили?

Тот проглотил слюну и поглядел страдальчески вверх. Казалось, сейчас он упадет на колени лицом к востоку и воскликнет по–арабски: «О, аллах акбар!» Но к востоку лицом он не упал и не по–арабски, а по–русоки жалобно воскликнул:

— О, Петр Павлович! Разграничьте же функции. Ветошь — это же не по моей части. У меня — железяки. Неужели некого больше послать?

— Послать? Послушайте, Федор Семеныч, — ответствовал Хвалынокий с раздражением, — я был бы вам чрезмерно признателен, если б вы избавили меня от неприятной необходимости послать вас самого к…

Хвалынокий наклонился к низкорослому начальнику базы и прошептал что‑то на ухо. Аргумент, видать, оказался настолько убедительным, что Искра–Дубняцкий уже через минуту передавал по телефону в Нефтедольск на склад к Валюхе распоряжение обеспечить доставку ветошного материала для аварийных работ.