До того как взяться за тормоз, Середавин долго и тщательно проверял все оборудование, средства малой механизации, лазал по буровой, обнюхивая дотошно каждый узел, словно впервые видел его. Хвалынский терпел, терпел, наконец не выдержал:

— Вы не замечаете, Петр Матвеич, какой занудой становитесь последнее время?

— Это смотря на чей взгляд… Вам, конечно, со стороны виднее. С каждым годом я имею счастье получать от вас все больше бла–а-а–агодарностей… — произнес язвительно Середавин, глядя в сторону.

Встав за пульт, он потянул трубы раз, другой, подумал, еще подергал — сдвига не произошло. Курившие в сторонке буровики двух вахт смотрели на мастера — хмурились или озабоченно перешептывались и балагурили.

— Хе–хе! Прямо как в сказке: дедка за репку, тянет-потянет…

—… а хрен вытянет!

Хвалынский крикнул повелительно:

— Добавьте, Петр Матвеич, добавьте! Или, может, другого мастера пригласить вам для поддержки штанов?

Середавин, надувшись, дал полную нагрузку на крюк, затем ритмичными умелыми рывками добавил еще, так что вышка затряслась, но дело дальше не пошло.

Двигатели не осиливали сопротивления подземных пород, и мастер, бросив пульт, повернулся к руководству. С издевкой, копируя лакея или вышколенного парикмахера, — мол, что прикажете еще–с? одеколон? пудра? массаж? — согнулся в полупоклоне, развел руками. На лице нескрываемая насмешка: «Что ж вы? Учите меня, дурака! Вы ж начальство! Вы сквозь землю видите и знаете все. Даже где спрятаны чужие потом и мозолями сэкономленные шланги…»

Посоветовавшись, инженеры и геологи решили закачать в скважину новую порцию нефти и не трогать ее еще сутки, а если и завтра расходить инструмент не Удастся, пригнать мощный заливочный агрегат и еде–лать обратную промывку ствола под большим давлением.

— Ну а если и агрегат не поможет, — спросил Карцев у Кожакова, — что тогда?

— Всякое бывает… Я не специалист, буровых тонкостей не знаю. Видел, иногда развинчивают трубы до места прихвата или, если не получается, рвут торпедой и гонят новый ствол. Но это дело дохлое…

Хвалынский приказал Середавину: раз бригада в простое, Бека и помощника его Шалонова послать на подвахту к мастеру Кононову, у которого заболел бурильщик. Карцева и Алмазова оставить на своей буровой, пусть один сторожит, а другой топит котельную вместо своей жены.

Через час буровая опустела. Кожаков тоже собрался уезжать, но Карцев задержал его разговором, а затем предложил попить чайку. Они забрались в будку, заварили покрепче, налили в кружки.

— Ходят слухи, будто ты что‑то прохлопал, то ли недосмотрел в очистительной системе. Верно? — спросил Кожаков, отхлебывая чай.

— Верно… — виновато шмыгнул носом Карцев. — Не знаю точно что, но прохлопал. Скажи, Леонид Нилыч, неужели действительно скважине амба? — спросил он после некоторой паузы.

Кожаков поковырял каблуком дыру в половице, шевельнул неопределенно плечами.

— Я вот смотрел, как мастер расхаживал инструмент, — продолжал Карцев, почесывая, как всегда в минуты затруднений, подбородок. — Мне кажется, будь мощность дизелей больше, дело бы выгорело.

— Если бы только в этом загвоздка, а мощности, что ж… добавить можно. Кстати, ты знаешь, как деформируется вышка при перегрузке?

— Как?

— Вот так! — показал Кожаков на пальцах. — А потом — так! Куча металлолома, и ваш брат под ним…

Карцев отмахнулся.

— Лучше насчет двигателей потолкуем, как бы мощность увеличить.

— Толковать нечего: снять дроссели и — вся недолга. Известно каждому.

«Каждому, да не мне…» — подумал Карцев, но виду не подал, спросил еще:

— А что бы порекомендовал мне ты, Леонид Нилыч? У тебя ж огромный производственный опыт!

— Ну–ну! Полегче… Давай без загогулин, я на это не клюю… — усмехнулся Кожаков.

— Так я ж от чистого сердца!

— Что ты пристал ко мне со своей скважиной? Я тебе кто — бурильщик или механик? Пока, кажется, механик. Все, что можно порекомендовать, изложено в инструкциях и наставлениях, а дальше начинается уже нечто из области, так сказать, иррациональной… нюансы разные, интуиция, знаменитое «чуть–чуть»… В общем, та же авиация…

Карцев промолчал, но в его прищуренных глазах стыло упрямство.

«Та же авиация… Федот, да не тот!..»

Знать бы, какую предельную нагрузку выдержит вышка, как знал в свое время практический запас прочности при динамических перегрузках самолетов! Суметь бы нащуцать то неуловимое «чуть–чуть», которое поймал когда‑то, находясь в бесконечной неуправляемой «бочке».

— Нюансы… — хмыкнул Карцев. — До нюансов мне далеко. Прежде надо досконально изучить дело, проникнуть глубже в его суть, может, появятся и нюансы.

Кожаков отставил пустую кружку, вытер вспотевший лоб. В карих щупающих глазах — хитринка. Произнес многозначительно, вставая:

— Один умник как‑то изрек: «Иногда спасение в крайностях». Вот. Ну, спасибо за чаек. Поеду в Венеру. Новенький компрессор, кажется, угробили, сукины дети.

Кожаков уехал, а Карцев встал у окошка и долго смотрел на белую, бугрившуюся снеговыми сувоями равнину. Он был похож на гребца, который, выйдя на утлой лодчонке в открытое море, вдруг оглянулся. Пока еще виден берег, можно повернуть лодку назад, но что-то в нем изо всех сил противилось благоразумию.

Просторы, облитые солнцем, курились лиловатой дымкой, ничто не предвещало бурю, и теоретически у требца не было причин для беспокойства. Ну а если все же за обвалком горизонта, как пена браги в кадке, на–наплаваются тучи? Спохватится самонадеянный гребец, а пути обратно не будет? Но ведь не по собственному желанию пустился человек в рискованное плаванье, — насущная потребность заставила.

Спасение в крайностях… В таких случаях ни с кем нельзя делиться своей судьбой. Кто гарантирует безопасность, а тем более — удачу?

— Фу–у… — Карцев расстегнул ворот рубахи. Маркел, видать, не жалел мазута и топил так, что, кажется, плюнь на трубу — зашипит.

Вспомнив про все, что связано с Маркелом, Карцев покачал тягостно головой. Полсуток сидеть на буровой вдвоем. Еще припрется в будку и затеет пустые разговоры, а к такому роду времяпрепровождения у Карцева вовсе не лежала душа. Разморенный жарой, он сел у стола, решил подремать. В батареях время от времени похрюкивал пар, за окном возбужденно стрекотали сороки.

Нет, все‑таки очень мучительно ощущение, которое можно назвать концентрированной жаждой разрядки от длительного хронического напряжения. Карцев встал, оделся, вышел на двор, вошел в собственный мир, заключенный сейчас в клочке земли с раскоряченной вышкой, с двигателями, насосами, стальными канатами и креплениями, которые, как предостерегал Кожанов, разрушаются при критической нагрузке. Конструкция — да. Они бездушны и потому слабее людей. Они страдают усталостью металла и гибнут. Человека страдание закаляет и делает сильным. Вот разница, рассуждал Карцев. Разве мало испытано критических нагрузок? Сколько раз, выбравшись из одной жизненной заварухи, он тут же попадал в другую. Так что же спасало его: железная крепость мышц или молниеносная реакция разума? Буквальное исполнение предписаний или рискованные, порой трудно объяснимые действия, вытекающие из внутренней уверенности в себе?

Спасение в крайностях… Иначе говоря, пан или пропал… Или сторож на буровой, или… Карцев посмотрел на вышку и внезапно, как это случалось у него при разжиге форсажа на самолете, в кончиках пальцев появилось ощущение холода. Сухая, мгновенная спазма стиснула горло и тут же отпустила. Это был как бы сигнал внутренней готовности.

Еще при разговоре с Леонидом Нилычем Карцев знал, ЧТО нужно делать, но только сейчас, в эти минуты, решился, уверовав сердцем, что сумеет сделать. Лишь бы только никто не помешал, не воткнул в колеса палку.

На лице Карцева мелькнула отрешенная блуждающая улыбка. Он подошел к котельной, заглянул в высокое оконце: форсунка вовсю, а Маркел, свесив длинные ноги с дощатого топчана, спал.

— Подходяще… — сказал Карцев и направился в дизельную.