Едва было получено сообщение о смерти Салаха Башари, как вся долина Нила заволновалась. Во все ответственные учреждения посыпались петиции и телеграммы протеста против притеснений. Молодежь университета потребовала, чтобы похороны были открытыми, и правительству это требование пришлось удовлетворить.

День похорон Салаха Башари был похож на день страшного суда. От дома суданских студентов в Каире гроб провожали двадцать тысяч египтян, сердца которых горели гневом и болью, а глаза наполнялись слезами. В Судане его оплакивали тысячи демократов.

Такова история мученика за свободу, юноши с юга, Салаха Башари. Он и сейчас живет в сердцах египтян как вечный символ борьбы, вестник свободы в священной долине Нила.

Мой взгляд погружался в непроглядную тьму, надвинувшуюся со всех сторон. Я ничего не видел в двух шагах от себя. Откуда-то доносилось странное завывание. Меня охватил ужас — я не понимал, что ожидало меня в этой кромешной мгле.

Внезапно во мраке раздался звук трубы, который все нарастал. При возникновении этого звука пелена вокруг меня начала исчезать. При свете лучей, идущих с горизонта подобно огненным снопам, я увидел, что нахожусь на большой безлюдной площади, на черной потрескавшейся земле с небом кровавого цвета над ней. А звук трубы все ширился, подобно призыву.

Мне захотелось узнать, откуда исходит этот звук, я закрыл глаза, вновь открыл их — и вдруг перед моим взором предстало множество лиц египтян: различные лица, прижавшиеся друг к другу, исчезающие и появляющиеся вновь, хмурые и сумрачные, угрюмые и гневные, плачущие, жалующиеся, лица с различными чертами: одно с широким лбом, другое с узким, одно с гневными глазами, другое с умоляющими.

Все эти лица обливались потом и выражали страдание.

До моего слуха доносились крики и вопли, исходящие из самого сердца, рыдания женщин, плач детей, горестные вздохи и голоса прощающихся, полные слез и отчаяния. Слышались взволнованные возгласы:

— Это грех… мы не хотим… не хотим…

Мной овладело недоумение, я ничего не понимал. Потом я почувствовал, что грудь моя стала подобна недрам пылающего вулкана, и я едва не задохнулся от дыма. Меня объял ужас. Я снова закрыл глаза, а затем открыл их. Кругом было безлюдно, лица исчезли, голоса замолкли.

Я окинул взором унылое пространство вокруг себя и обнаружил, что стою на перекрестке четырех дорог.

И вновь раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

Я испугался, что, если останусь на месте, опять появятся эти лица и мои уши услышат крики и вопли. Я побежал прочь и бежал по дороге, лежащей передо мной, до тех пор, пока не выбился из сил; тогда я упал на обочину дороги, жадно глотая воздух и вытирая рукой выступивший на лбу пот.

Неподалеку росло большое дерево, и я расположился на отдых в его густой тени. Вокруг расстилались зеленые поля. Когда я проснулся, то увидел на соседнем поле работающих феллахов: один пахал землю, второй сеял хлеб, третий вращал скрипящую сакию — оросительное колесо, четвертый собирал плоды, пятый поливал сухие всходы, жаждущие влаги, и все они работали во имя жизни, работали для того, чтобы дать людям пищу. И снова раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

И я увидел, как крестьяне прекратили работу и направились к дороге: первый бросил свой плуг, второй перестал сеять хлеб, третий оставил сакию, четвертый предоставил плодам засыхать на стеблях и на ветвях, пятый покинул жаждущие влаги посевы. Множество людей — молодых и старых, женщин и детей, юношей и мужчин — бежало к дороге с полей, а звук трубы висел над ними, как невидимый меч.

Я подумал, что в селах вспыхнули пожары и эти люди побежали тушить их или что землетрясение и извержение вулкана уничтожает селения и эти люди кинулись спасать своих детей.

Толпы крестьян заполнили дорогу. Движимый любопытством и недоумением, я пробрался в середину и побежал вместе со всеми, не понимая, куда они направляются, не зная, что эти люди намерены делать. Себе я сказал:

— Ты должен всегда быть с людьми, и тебя постигнет только то, что постигнет их.

Толпа достигла одной из деревень; у дверей домов, объятые горем, стояли женщины; маленькие дети, растерянные и оцепеневшие, с бледными лицами и слезами на глазах, прижимались к матерям.

Я увидел, как крестьяне с безумной поспешностью подбегали к своим домам, сбрасывали с себя рабочую одежду и надевали военную форму.

Старые женщины рыдали, у молодых были заплаканные глаза, а дети перестали играть и резвиться, подавленные страхом.

И снова раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

Молодые люди так спешили, что у них не оставалось времени попрощаться с родственниками, поцеловать своих детей и жен. Взгляды заменяли им слова и объятия. Лишь слезы говорили об их волнении. Я увидел, как мужчина вырывался из объятий своей старой матери, и мне показалось, что ее тяжелые вздохи могут разжалобить и камни.

Можно было утонуть в потоке горя и слез, вздохов и криков. Я спросил у одного из юношей, уже одетого в военную форму:

— Что случилось, брат мой? И куда вы отправляетесь?

Но юноша так спешил, что, не ответив, пробежал мимо.

Потом я встретил дряхлого старца, стоявшего около своего ветхого дома, и спросил у него:

— Что случилось, отец мой? И куда они направляются?

Старик ответил:

— На войну, сын мой… на войну.

— Какая война, отец мой? — спросил я. — Насколько мне известно, мы — народ добрый, мирный, не желающий поработить какой-либо другой народ. Насколько я знаю, мы хотим бороться только с империализмом; может быть, молодежь этой деревни направляется на войну с англичанами в зоне Суэцкого канала?

— Сын мой… — ответил старик. — Все жители страны стремятся к войне с английскими захватчиками. На борьбу против них пошли бы женщины, дети и старики, а не только молодые и сильные юноши. Но они сделали бы это не во имя войны, а во имя мира, ибо борьба с империализмом — это единственный путь для того, чтобы поднять знамя мира. О, если бы все египтяне объединились, для того чтобы силой принудить англичан покинуть нашу страну!.. Тогда ты увидел бы на лицах матерей, молодых жен и детей счастье, ты увидел бы радость вместо горя, надежду вместо отчаяния, удовлетворение вместо недовольства и небо озарилось бы радостным светом свободы.

— В таком случае, что же это за война, в огонь которой мы бросили смелую египетскую молодежь? Что же это за война, которую мы ведем против своей воли?

— Это мировая война, сын мой, — ответил старик — спроси кого-нибудь другого, кто о ней знает.

А звук трубы продолжал разноситься, все нарастая.

Люди торопливо строились в многочисленные отряды и выходили из деревни, оставляя за собой взволнованные сердца и истерзанные души своих родственников.

Я побежал вслед за отрядами. Вокруг слышались стоны и причитания, и я почувствовал, что сердце мое разрывается в груди.

Солнце стало подобно источнику, проливающему алую кровь, пыль поднималась к небу, дорога переполнялась отрядами.

Они достигли площади. Меня охватил ужас. Я покинул этих людей, вышел на другую дорогу и пустился бежать по ней как сумасшедший, время от времени оглядываясь назад, туда, где находилась площадь с черной землей и кровавым небом над ней.

Я долго бежал по дороге, пока площадь не скрылась из виду; вокруг со всех сторон возвышались заводы; шум машин наполнял пространство, густой дым поднимался из высоких труб.

На заводах трудились тысячи рабочих, чтобы обеспечить людей всем необходимым. Вот текстильная фабрика, а та — обувная; вот завод, изготовляющий лекарства, а там — стекольный завод.

Куда я ни устремлял свой взгляд, я видел заводы, на которых трудились рабочие — энергичные строители жизни.

Вдруг снова протяжно загудела труба…