Рагаб был похоронен в степи у аль-Абайда. Отряды же суданцев участвовали еще во многих сражениях, добиваясь того, к чему стремился Ораби… В Египет возвратились люди, знавшие Рагаба. Они рассказали о его подвигах, а о том, что произошло при Тель аль-Кебире, жители деревни узнали еще раньше.

После битвы у Тель аль-Кебира вся земля двух соседних деревень стала владением одного человека. Эту землю вместе с титулом паши он получил в награду за верность хедиву и англичанам. В своем дворце паша принимал английских офицеров, любивших поохотиться на голубей. Однажды один из англичан пожелал услышать египетские песни. Паша вызвал управляющего и приказал привести феллахов, умеющих петь.

Вместе с гостями паша уселся послушать пение. Но вскоре он накричал на певца и выгнал вон: феллах пел о том, что произошло в Тель аль-Кебире, и о подвигах Рагаба!

Паша безуспешно пытался узнать, кто сложил эту песню. Во всяком случае, он приказал не петь больше о Рагабе и о Тель аль-Кебире. Феллахи покорно и смиренно приняли это распоряжение, но втайне продолжали петь эту песню.

Неожиданно паша был убит в Каире. Феллахи не знали причины убийства, но один из них сказал: «Это благословение Рагаба!» А другой прибавил: «Паша ушел от нас, и это значит, что душа Рагаба вот-вот вернется сюда!..»

Через сорок дней после убийства паши по деревне разнесся слух, что Рагаб возвратился и без савана упал в могилу своего отца. Феллахи снова запели посвященные ему песни. Сын паши, ставший пашой, ненавидел память о Рагабе, превратившемся теперь в Сиди[11] Рагаба, но он не решился воспрепятствовать этому.

В одно прекрасное утро жители деревни проснулись и узнали, что паша больше не паша, а обширные земли, унаследованные им от отца, уже не принадлежат ему. И феллахи радостно потрясали мотыгами… Они хорошо знали, что отец паши получил эту землю после той самой битвы, с которой вернулся лишь дух Сиди Рагаба.

Взоры феллахов обратились к могилам на холме. Один из них сказал:

— Все это благодаря тебе, о Сиди Рагаб… Ты обладаешь чудодейственной силой!

А какой-то старик произнес:

— О Рагаб, ты недаром отдал свою жизнь!

Впервые феллахи произносили имя Сиди Рагаба как имя одного из своих товарищей. Они поняли, что Рагаб не чудодейственное существо, а обычный человек.

Наступившей осенью впервые за многие годы феллахи почувствовали радость надежды и светлую уверенность в своих силах.

— Три тысячи египтян убито нашими солдатами! Почему? Потому что Египет хочет свободы. Это ужасное событие покроет нас позором на вечные времена!

Закончив речь, британский депутат сел. Не поднимая головы, встал заместитель министра иностранных дел Гармсворт. Его мучила совесть. Гармсворт не был сторонником напрасного кровопролития, как другие. Он испытывал стыд перед современным цивилизованным человечеством. С чувством раскаяния он сказал:

— Три тысячи убитых? Это позор!

Мистер Гармсворт спустился с трибуны, так же как и поднимался на нее, с поникшей головой…

Но мистер Гармсворт не знал еще многого о страданиях, превративших двадцатый век в Египте в эпоху диких зверств, героизма и мученичества.

В одной из египетских деревень на большой открытой площадке перед домом старосты сидели мужчины и пили кофе. Взоры их были обращены вдаль. Они как бы ждали, что небо пошлет им решение судьбы. Разговор то и дело иссякал, и каждый из сидевших подыскивал слова, чтобы поддержать его…

Шейх Абдат-Тавваб молча с угрюмым видом перебирал четки. От его молчания веяло чем-то зловещим. Казалось, будто душа его погрузилась в холодный мрак могилы.

Шейху Абдат-Таввабу сорок лет, но жители деревни впервые видели его таким. Двадцать лет назад он отправился в Аль-Азхар и с тех пор не переставал ездить туда каждую осень, а с наступлением лета снова возвращался в деревню.

Как только на полях созревала пшеница, вся деревня уже ждала шейха Абдат-Тавваба. С его приездом всегда чувствовалось оживление. По вечерам он вел с чтецом корана горячие споры, над которыми смеялась вся деревня, толковал желающим стихи корана, разъяснял объявления об отчуждении земли. По пятницам он выступал с проповедями в деревенской мечети и часто при свете гаснущей деревенской лампы, а иногда и при луне читал вслух старые, пожелтевшие газеты, в которых сообщались городские новости.

В этом году, вопреки своему обычаю, шейх Абдат-Тавваб возвратился в деревню до того, как на полях созрела пшеница. Его никто не ждал. До него не доносились песни женщин и детей. Шейха встретили плач, рыдания и горестные причитания, оглашавшие по вечерам окрестности деревни. Только одна старуха сказала ему несколько слов.

Шейх Абдат-Тавваб шел среди обуглившихся обломков — это было все, что осталось от домов, в которых он часто пил кофе и шутил. А когда шейх приблизился к могилам, видневшимся за деревней, по его лицу потекли слезы. Он молча плакал, и казалось, что плачет его сердце!..

Шейх Абдат-Тавваб покинул кладбище. По дороге он ни с кем не разговаривал и даже не взглянул на сгоревшую деревенскую школу. Не решался он посмотреть и в сторону мечети, где прежде звучали его проповеди, — теперь там были одни развалины. Наконец шейх Абдат-Тавваб дошел до дома старосты. Там уцелели только двор и часть стены, из которой торчали обгоревшие бревна. На обширном дворе расположились жители деревни, как бы ожидая решения судьбы, которое пошлет им небо.

Разговор не клеился. Староста пытался что-то сказать, но его не слушали. Но вот староста увидел подошедшего шейха.

— О шейх Абдат-Тавваб! — вымолвил он.

Казалось, ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы произнести это имя.

Однако шейх Абдат-Тавваб не смотрел на старосту, так же как и староста не смотрел на шейха Абдат-Тавваба. В эти дни никто из жителей деревни не мог взглянуть в лицо своего собрата…

Староста по-прежнему продолжал сидеть, устремив взор в пространство. Затем он прошептал:

— Твоя сестра честная, она умерла непорочной, шейх Абдат-Тавваб… все женщины твоей семьи честные, все они умерли честными. Аллах пошлет им свою милость, как и всем нашим умершим!

Шейх посмотрел вокруг блуждающим взглядом и пробормотал:

— Честная… Честные, господин староста!

В этот момент глаза их встретились, они выражали смущение и скорбь. Мгновение длилось глухое молчание, затем послышался плач.

Покачивая головой и разводя руками, староста проговорил:

— Аллах пошлет возмездие!

Он очень хорошо знал, как погибли сестра шейха и другие женщины деревни. Его собственная жена осталась в живых, но лучше бы она умерла, как умерли ее дочь и сын. Ее мучает горе, по ночам она кричит и бьет себя в грудь камнями, подобранными в развалинах дома.

Шейх Абдат-Тавваб не встретил ни одного из юношей, с которыми обычно любил разговаривать и шутить, он не встретил также никого из шейхов, славившихся своей мудростью; кругом не было ничего, кроме жалких развалин и слез.

Шейх уже видел в Каире, как погибали люди. Один за другим, как листья дерева, сотрясаемого демоном безумия. Но жизнь подобна священному дереву, корни которого ушли глубоко в землю, а ветви поднялись к небу; листья опадают, но дерево вновь и вновь покрывается молодой порослью… Шейх уже видел ужасные зверства в Каире. Но о таких, что произошли в деревне, ему не приходилось читать даже в старых, пожелтевших манускриптах.

Родная деревня шейха Абдат-Тавваба тоже приняла участие в Великом восстании… Двести рыжих солдат под покровом ночи, бряцая оружием, набросились на селение. Так в темноте нападают только голодные волки!..

Банда ворвалась в дом старосты. Командир заявил через переводчика, что он пришел только для того, чтобы искать оружие… Только для того, чтобы искать оружие!