Танки остановились. Орудия поворачивались то вправо, то влево. Танки продвинулись еще немного вперед. Опять остановились. Потом вдруг поползли назад, но затем опять двинулись вперед и снова застыли на месте… Казалось, они не знают, куда идти.

Я лежал на углу улицы. С моей позиции был хорошо виден первый танк, опередивший остальные четыре.

Его надо остановить прежде, чем он пересечет улицу и откроет путь следующему танку… Но как задержать его? Что мы можем сделать с нашими винтовками, пулеметами и гранатами?

Вот дядюшка Махмуд, этот пятидесятилетний человек, наверное, знает, что делать. Он уже воевал и нам, молодым, неискушенным, казался героем… Я повернулся к нему и улыбнулся, увидев его мужественное, сосредоточенное лицо, его руки, сжимающие пулемет…

В это время один из наших бойцов — Рушди — начал вытаскивать из-за пазухи ручные гранаты и укладывать их перед собой кучкой, точно куриные яйца… Он тоже улыбнулся.

…А танки все ближе и ближе. Я не выпускал их из виду. Может быть, не надо останавливать их гранатами и обстреливать экипажи из винтовок?! Может быть, как-нибудь иначе?..

Нет… Надо принимать бой…

— Послушайте, — обратился я к дядюшке Махмуду и к Рушди, — Рушди, внимание… Видите вон там темную кучу камней… А что, если я поползу и укроюсь за ней… Возьму Мансура, того, что в другой группе… А вы занимайтесь танками. Отвлеките их от нас… Стреляйте вдоль улицы, пока мы не доберемся… только ни на минуту не прекращайте огонь…

Дядюшка Махмуд потер ладонью свой заросший подбородок, облизал губы, затем плюнул на землю, улыбнулся и одобрительно закивал головой.

— Хорошо, не беспокойтесь. Идите…

Добравшись до группы Мансура, я позвал его с собой, и мы двинулись навстречу танкам.

Они все ближе и ближе…

Я полз с винтовкой. Мансур осторожно следовал за мной.

Эту картину я не забуду никогда…

Перед нами словно воскресли кадры из кинофильмов о Сталинградской битве, о сражениях на полях и в лесах Украины… Развалины домов… окопы…

Мы ползли вдоль улицы по тротуару под прикрытием стены, навстречу танкам, ощерившимся дулами орудий, извергающих смерть и разрушения.

Ярость и гнев разъедали мое сердце…

Танки совершали свое страшное дело. Вот обвалилась стена дома, разлетелись вдребезги двери… А до ближайшего танка еще пятьдесят метров.

Наши люди были повсюду. В ста метрах позади нас на крышах домов целая группа поджидала танки, вооружившись зажигательными и фугасными гранатами. А совсем рядом, в каких-нибудь пятидесяти метрах, на углу улицы с пулеметами «Виккерс» и «Стен» притаились в засаде другие.

…Ну вот, наконец-то мы добрались до груды булыжников из развороченной мостовой. Эти камни были приготовлены для блокирования дороги еще до появления танков.

Танки продвигались с северо-западной части города, они пытались проложить путь для английских и французских солдат, которые при поддержке самолетов и артиллерии вели бои на другом конце города, стремясь завершить окружение.

Я всецело находился во власти своего плана и ничего не видел вокруг себя. Мне казалось, что все завертелось с потрясающей быстротой…

Мансур подполз ко мне…

А танк все ближе и ближе… Медленно, но неумолимо он двигался вперед. Орудие его на мгновение замолкло.

Казалось, что кто-то изнутри танка внимательно осматривает здания по обе стороны улицы здания с закрытыми дверями, погруженные в молчание, с окнами, заложенными мешками с песком. Воцарилась жуткая тишина.

Последние секунды… Я ползу рядом с Мансуром вдоль кучи камней. Мы выглядываем из-за укрытия и опять ползем. За пазухой полно камней. Ползем осторожно… Трещат выстрелы из пулеметов и винтовок — это друзья прикрывают наше продвижение…

Рядом с Мансуром упала граната. Она разорвалась под большим окном лавки Махмуда Холвани. Стекла витрины разбились вдребезги. Я уткнулся лицом в землю. На голове у меня была каска. Это меня спасло, она защищала, как броня.

Танк прошел еще несколько метров. На какое-то мгновение он перестал извергать огонь, а потом, повернув орудие в сторону, разрушил то, что оставалось от дома, где была лавка Махмуда Холвани. Снова раздался звон разбиваемых стекол, послышался гул обвала.

Вот и подходящий момент.

С камнями за пазухой мы с Мансуром поползли к танку… Совсем вплотную. Наши руки уже могли коснуться его стальных гусениц…

Я улыбнулся, представив, что… Рядом с ухом просвистела пуля, но я даже и внимания не обратил на нее.

Мы быстро отползли назад к стене за темную кучу камней, тяжело дыша и волоча винтовки. Да, мы улыбались. Мы имели право улыбаться…

Первый танк не смог двинуться с места, несмотря на все попытки. Камни были между зубцами гусениц.

Чудовище замерло на месте. Своим широким телом оно перекрыло улицу, преграждая путь другим танкам…

На втором танке приподнялась крышка люка, и оттуда высунулась голова командира. Он что-то кричал, пытаясь выяснить причину остановки. Пуля Мансура угодила ему в лицо, послышался вопль, и крышка захлопнулась.

На танки посыпались гранаты. Огонь и взрывы заполнили все вокруг. Танкисты беспорядочно отстреливались, не видя цели, пока не задохнулись под шквалом гранатной атаки. Танки замолчали.

Из люков показались руки с кусками белой материи. Танкисты сдавались в плен… Солдаты вышли, высоко подняв руки. Те, кто уцелел после боя, были пугливы, точно мыши.

Бой был жестоким. Но меня больше всего поразило не само сражение, в котором поистине героическое сопротивление врагу оказали мои друзья — жители нашего квартала, и не ужасные разрушения, которые танки нанесли нашей улице.

Меня потрясло другое, наполнив сердце гордостью и великой верой в правду и справедливость, — это был дядюшка Махмуд!

Произошло это в конце сражения. Дядюшка Махмуд лежал в своем окопе. Губы его улыбались. Тяжело дыша, он невнятно заговорил.

Я отвечал, не ожидая, когда он кончит:

— Да… да… все… пять танков…

Дядюшка Махмуд был ранен в живот, он поддерживал руками вываливающиеся внутренности.

Я обнял его за плечи. Он побледнел и крепко прижался ко мне, резкая боль исказила черты его лица. Но он еще пытался улыбнуться, и слабое подобие улыбки озарило его лицо. Потом он сказал:

— Да… так… я говорил тебе… я говорил… что танки не пройдут… госпиталь далеко…

Я не знал, что делать. От ужаса и жалости я оцепенел… А дядюшка Махмуд продолжал говорить, время от времени останавливаясь.

Оказалось, что он никогда раньше не воевал; никогда не работал переводчиком в таможне, о которой рассказывал утром; что он не знает, где находится госпиталь, который был недалеко от нас, и что он даже не житель Порт-Саида… Я слушал его, и к чувству боли и обиды примешивалось чувство великой гордости.

Дядюшка Хусейн, как обычно, подошел к воротам лагеря английских моряков в Порт-Саиде. Взглянув сквозь чугунную решетку, он, как всегда, увидел солдат, марширующих на освещенном тусклым светом пространстве, и огромный пароход, стоящий у причала. Невысокий солдат, расхаживающий по лагерю, насвистывал печальную песню.

Заняв облюбованное место возле ворот, дядюшка Хусейн достал лепешку и начал неторопливо жевать ее. Время от времени он поднимал глаза, следя за движущимися вдали по бескрайней пустыне двумя светлыми точками. Они мало-помалу приближались к нему. Через несколько минут Хусейн услышал рокочущий шум автомобиля. Сильный свет фар выхватил из темноты ограду из колючей проволоки, ворота и, наконец, самого Хусейна.

Дядюшка Хусейн подумал, что начался обход. Для Хусейна было вполне обычным, что время от времени внезапно появлялся полицейский патруль, хватал его и бросал на цементный пол камеры портовой тюрьмы всякий раз, когда на него жаловались англичане. Он всегда недоумевал по поводу такого отношения англичан. Хусейн не ссорился с ними, не считал их своими врагами и не питал к ним никаких недобрых чувств. Он всего лишь ночевал у ворот, ведущих в лагерь английских моряков. Если бы у дядюшки Хусейна был дом, он не проводил бы здесь ночей.