Когда-то это были шесть башен, соединенных в круг беломраморной стеной. Художник заметил остатки барельефов и росписей, изображавших женщин и детей. Они выглядели сумасшедшими: волосы, похожие на змей, выпученные глаза, оскаленные рты.

В центре сооружения темнела пологая каменная впадина, то ли жертвенник, то ли высохший пруд.

Уже не сомневаясь, что старухи здесь не живут, он все же переступил через пролом в стене.

Внутри, с правой стороны круга, стоял грубо сколоченный сарай. У входа сидела женщина и что-то монотонно скоблила. Приглядевшись, Аллегри увидел медную чашку.

Сосредоточенности старухи мог позавидовать кто угодно. Окружающее ее не интересовало в принципе.

Когда художник подошел поближе, старуха даже не подняла головы.

— Простите, — он поколебался, не зная, как правильно задать свой вопрос, — не вы ли одна из тех, кто знает о храме Музыки?

Женщина продолжала скоблить. Центром ее вселенной была чашка.

Аллегри подумал, может, он слишком быстро перешел к сути дела и тем оскорбил ее, как вдруг почувствовал, что кто-то к нему прикоснулся. Он обернулся.

— Шатья не любит тех, кто задает много вопросов, — сказала старуха, точная копия первой — те же длинные нечесаные космы, несколько тяжеловатая челюсть и безумный взгляд. Хотя… нет, взгляд все же отличался. У этой сестры он выражал вселенскую скорбь.

— С чем пожаловал? — спросила она.

Художник в некотором роде предвидел этот вопрос. На его родине был обычай — если идешь в гости непрошенным, то бери с собой какое-нибудь угощение для хозяев. Поэтому перед выездом из Пелта прихватил с собой местной выпечки, здорово напоминавшей архипелаговские пончики с орехами.

Однако лицо старухи восторга по поводу угощения не выразило.

— Отрава, — сказала она, и, залившись слезами, исчезла в сарае. Дверь за собой она не захлопнула. Художник, поколебавшись, последовал за ней.

Жилище выглядело неопрятным. Тут и там валялись кучи мусора и немытой посуды, а один угол даже был залит какой-то жидкостью, над которой вились мелкие мушки.

— Это Шакти, — сказал кто-то. — Шакти ноет. Не то что обаятельная и привлекательная я. О, мальчик! Мальчик, хочешь поесть? А меня? Зна-а-аю, хо-очешь…

"Мальчик", которому к тому моменту исполнилось пятьдесят пять, обернулся. В углу перед зеркалом, жутко размалеванная, сидела еще одна сестра. Встреть он ее на улице, он бы принял ее за престарелую проститутку. Она тянула к нему жирно накрашенные губы и делала манящие жесты рукой.

— Ну иди, иди же ко мне, — зазывала она. — Ты же любишь свою Шаати, дорогой? Она начала раздеваться, обнажая старую, морщинистую плоть.

Художник попятился и наткнулся на что-то гудящее. Или кого-то.

Еще одна сестра. Она сидела на месте и раскачивалась из стороны в сторону, сопровождая каждое движение усилением тона.

Краем глаза он заметил какое-то движение, а затем… затем все пропало.

И вроде казалось, что кошмар кончился, но боль продолжалась. Аллегри осознал это, когда попробовал стряхнуть что-то давящее и холодное со своего лба. В результате он получил легкий шлепок по здоровому плечу, который все равно отозвался болью в другом, по ощущениям — раздавленном.

Художник застонал.

— Не умеешь ты с женщинами обращаться.

Голос, в первую очередь, звучал спокойно и ничего от него не требовал, поэтому художник слегка расслабился. Поверхность земли волновалась… постойте, волновалась???

Он резко, рывком, сел. Тело взорвалось болью, и Аллегри, охая, приземлился обратно.

Его снова окружали туман и разноцветный кисель, только теперь он был в лодке и не один. На противоположном конце лодки сидела одна из сестер.

Художник отпрянул, когда она попыталась вернуть ему мокрую повязку на голову.

— Сиди спокойно! — рявкнула женщина, затем смягчилась. — Не тронул бы Шанти, Шарти на тебя бы не напала. Может быть. И, в конце концов, стоило спросить разрешения, прежде чем входить в наше жилище, — взгляд старой женщины должен был выражать осуждение, однако она, кажется, просто сообщала лучший способ действия.

— Кто вы? Только не говорите, что вас тоже зовут на "Ша", я уже запутался, — голову снова заломило, и он поспешил принять прежнее положение, однако стараясь не терять бдительность.

Женщина улыбнулась.

— Шати — мое имя, и я настолько же нормальна, насколько вообще может быть нормальным человек. Ну, трехсотлетний человек. Что ты хотел в храме? После того, как Шарти съела последнего гостя, к нам больше никто не приходил, и уж тем более — по своему желанию.

Вот странно, подумал художник.

Лодка уперлась в небольшой остров, и старая женщина помогла ему выйти на землю — почти вытащила, слегка замочив подол своего платья в красной "воде".

— Располагайся, — сказала Шати, указав на столик и два кресла, стоявшие посреди песка. Аллегри сначала не поверил своим глазам.

— Я живу здесь, когда сестры начинают буянить, — добавила она.

— Не то чтобы это было мое дело, но… где вы спите?

— А ты разгреби песок под столом и увидишь.

Художник очень осторожно сдвинул песок ногой, стараясь не потревожить свое избитое тело.

Там оказалась крышка люка.

Она сделала жест, как будто обрубила эту тему, спросила Аллегри во второй раз:

— Так зачем ты здесь?

— Меня интересует Храм Музыки.

Он никогда не видел, чтобы человеческое лицо так быстро менялось. Особенно такое. У Шати была тяжеловатая челюсть и выделенные, изрубленные морщинами скулы. Теперь сквозь ее черты словно проступил каменный истукан, с гримасой то ли отвращения, то ли печали.

Она мрачно усмехнулась.

— Что хочешь от храма Музыки, человек?

— Мне говорили, что там лежит один инструмент. Если точнее, музыкальный инструмент. Он мне и нужен.

— Часом не маленькая ли расписная дудочка?

Аллегри навострил уши. Вот-вот, прямо сейчас он узнает…

— Она разбита, — сказала Шати.

Художнику показалось, что он, как муха, попал в какой-то кисель — вырваться невозможно, да и сил на это нет.

— Бойся своих желаний, — прошептала она. — Наши исполнились.

Женщина встала, показывая, что разговор окончен.

— Я сейчас уеду, — сказала Шати. — Полежи тут некоторое время, я привезу тебе лекарство. И тогда ты сможешь уйти.

Она села в лодку. Раздался плеск, к берегу подкатили красные волны.

Аллегри, оставшись на острове, почувствовал себя дураком. Почему он поверил этой женщине? Она могла поехать за своими сестрами, а ни за каким не лекарством. И потом, короткий разговор — это далеко не гарантия, что Шати не сумасшедшая.

Художник поплотнее завернулся в свою, с дырками и следами крови, куртку. Его знобило, то ли из-за нервного потрясения, то ли потому, что дело шло к ночи и уже похолодало. В конце концов, под странные звуки, которые издавало болото — что-то вроде причмокивания и довольного урчания, он впал в полузабытье.

— Ты знаешь, мы хотели, чтобы все стало как прежде, — сказала Шати, когда вернулась. — Пей, это не яд.

Зелье, принесенное ей, оказалось удивительно водянистым на вкус, почти невесомым. Аллегри-то ожидал, что оно будет гадостным, но, к счастью, обошлось. Впрочем, из чувства самосохранения он не спрашивал, из чего оно сделано.

Шати посадила его в лодку, а сама взялась за весло. Темнота странным образом располагала к откровенности. Его не очень интересовало, что именно Шати говорит, но сам звук ее речи успокаивал Аллегри.

— Они вернулись. Наши мужья. Маги могли поднять их из могилы, но зачем нам живые мертвецы? Мы хотели обратно их души, а не плоть, — она помолчала. Весло мерно поднималось и опускалось, скрипели уключины. — Мы ничего не нашли в книгах, хотя триста лет назад все еще существовали редкие эоникийские и синдийские библиотеки — сейчас от них почти ничего не осталось. Те из людей, кто хоть как-то мог помочь, к тому времени умерли. Боги — молодые — наверняка что-то знали, но они молчали, а к старым опасно было обращаться еще за тысячи лет до нашего рождения. Но мы молились, сами не зная чему, но молились истово и горячо…