При появлении Элиаса и его проводника люди привстали, но по знаку последнего снова успокоились и лишь испытующе глядели на безоружного Рулевого.

Старик медленно повернул голову и увидел суровое лицо Элиаса, а тот, сняв шляпу, смотрел на него в упор с грустью и любопытством.

— Это ты? — спросил старик, и взгляд его при виде юноши немного прояснился.

— Я вижу, вам очень тяжело! — проговорил вполголоса Элиас, покачивая головой.

Старик понурился и подал знак своим людям; те встали и удалились, с подозрением косясь на крепкую фигуру пришельца.

— Да, тяжело! — сказал старик Элиасу, когда они остались одни. — Шесть месяцев назад, когда я укрывал тебя в своем доме, мне приходилось жалеть тебя, а теперь судьба изменилась, и тебе приходится жалеть меня. Однако садись и расскажи, как ты попал сюда.

— Около двух недель назад, когда мне сообщили о постигшей вас беде, — медленно и тихо отвечал юноша, глядя в огонь, — я тотчас же пустился в путь и стал искать вас в горах и лесах; я исходил вдоль и поперек почти две провинции.

— Чтобы не проливать невинной крови, я должен был бежать. Мои враги боялись встречаться со мною в открытую и посылали против меня жалких наемников, но те не причинили мне никакого зла.

Последовало краткое молчание, во время которого Элиас глядел на сумрачное чело старика, пытаясь прочитать его мысли; затем сказал:

— Я пришел кое-что предложить вам. Напрасно потратив время, я так и не отыскал никого из той семьи, которая доставила столько страданий моим близким, и решил теперь уехать из этой провинции, отправиться на север и поселиться среди языческих независимых племен. Не хотите ли расстаться с этой жизнью и уйти со мною? Я буду вам вместо родного сына, ведь вы потеряли своих, а у меня тоже нет семьи. Вы станете моим отцом.

Старик покачал головой и сказал:

— Если человек в моем возрасте принимает какое-нибудь отчаянное решение, значит, иного выхода нет. Тот, кто, как я, провел свою молодость и зрелые годы, трудясь ради своего будущего и будущего своих сыновей; тот, кто подчинялся всем прихотям хозяев, честно выполнял тяжелые работы, терпел все, лишь бы жить в мире и покое, — если такой человек, кровь которого охладило время, стоя на краю могилы, зачеркивает все свое прошлое и ничего не ждет от будущего, значит, он твердо убежден: покой — не самое высшее благо. К чему доживать горькие дни на чужбине? У меня были два сына, дочь, очаг, небольшое состояние, меня уважали и почитали. Теперь я как дерево с обрубленными ветвями, беглый бродяга, за которым охотятся, как за зверем в лесу, — и все это отчего? Оттого, что кто-то обесчестил мою дочь, оттого, что ее братья хотели свести с обидчиком счеты за позор, и оттого, что этот человек поставлен над другими, ибо носит сан священнослужителя. И все же я, отец, опозоренный на старости лет, простил ему надругательство, принудил себя отнестись снисходительно к страстям молодости и слабостям плоти. Ведь зло было непоправимо, и что мне оставалось делать как не молчать и спасать то, что еще уцелело? Но преступник боялся неминуемой мести и искал погибели моих сыновей. Знаешь ли, что он сделал? Нет? Знаешь ли ты, что он заявил об ограблении монастыря и в число обвиняемых попал мой младший сын? Второго не удалось привлечь, потому что его тут не было. Знаешь, каким пыткам были подвергнуты обвиняемые? Это тебе известно, ведь пытки одни и те же во всех селениях! Я, я сам видел своего сына, подвешенного за волосы, я слышал его крики, слышал, как он звал меня, а у меня, труса, привыкшего к покойной жизни, не хватило силы духа ни убить, ни умереть! Знаешь ли ты, что обвинение в краже не подтвердилось, что клевета обнаружилась и священник в наказание был переведен в другой город, а мой сын скончался от пыток? Второй сын не был трусом, как его отец, и душегуб испугался, как бы он не отомстил ему за смерть брата, — и вот, под предлогом, что у сына как-то не оказалось при себе удостоверения о местожительстве, его арестовали жандармы, избили, изругали последними словами и довели издевательствами до самоубийства, А я, я пережил весь этот позор. Но если у меня, отца, не хватило мужества защитить своих детей, я найду его, чтобы отомстить за них! Под моим началом объединились все недовольные. Враги сами содействуют росту моего отряда, и в тот день, когда у меня будет достаточно сил, я спущусь на равнину, предам все огню и, свершив свою месть, погибну! Этот день придет, или нет бога на земле!

Старик в волнении поднялся, глаза его сверкали, голос звучал глухо; он начал рвать на себе волосы, восклицая:

— Пусть проклятье, проклятье падет на мою голову за то, что я удержал мстящую руку моих сыновей; я их сам загубил! Надо было, чтобы преступник умер, надо было меньше верить в правосудие божье и людское, и я сохранил бы сыновей. Может быть, им пришлось бы стать беглецами, но они не погибли бы под пытками! Нет, видно, я не рожден быть отцом, и потому их у меня отняли! Будь я проклят за то, что, я, старый человек, не понимал, где живу! Но огнем и кровью, своей собственной смертью я отомщу за детей!

Несчастный отец в порыве отчаяния сорвал с головы повязку, обнажив кровоточащую рану на лбу.

— Я разделяю ваше горе, — проговорил Элиас, — и считаю вашу месть справедливой; я в таком же положении, как и вы, но я боюсь покарать заодно и невинных, а потому предпочитаю забыть о своих несчастьях.

— Ты можешь забыть, потому что ты молод и не лишился сыновей, не лишился последней надежды! Но я клянусь, что не трону ни одного невинного. Видишь эту рану? Чтобы не убить беднягу стражника, который только выполнял свой долг, я позволил себя подстрелить.

— Но подумайте, — сказал Элиас, немного помолчав, — подумайте, на какие чудовищные беды вы обрекаете наши несчастные селения. Если вы свершите свое возмездие, враги жестоко отплатят за это, но не вам, не тем, кто вооружен, а народу, который, как обычно, окажется во всем виновен; сколько же тогда свершится неправых дел!

— Пусть народ учится защищаться, пусть каждый стоит за себя!

— Вы сами понимаете, что это невозможно! Сеньор, я знал вас в другое время, когда вы были счастливы. Тогда вы мне давали мудрые советы; разрешите же и теперь спросить вас…

Старик скрестил руки на груди и приготовился внимательно слушать.

— Сеньор, — продолжал Элиас, взвешивая каждое слово, — мне выпало счастье оказать услугу одному богатому юноше, человеку добросердечному и благородному, любящему свою страну. Говорят, у него есть друзья в Мадриде. Я этого не знаю, но зато могу вас уверить, что он друг генерал-губернатора. Что вы скажете, если мы попросим его стать нашим заступником, если мы привлечем его на сторону обездоленных?

Старик покачал головой.

— Ты говоришь, он богат? Богатые думают только о том, чтобы умножить свое богатство. Гордыня и тщеславие их ослепляют, они живут в роскоши, особенно если имеют влиятельных друзей, и никто из них не станет утруждать себя заботами о бедняках. Я это знаю, я сам был некогда богат!

— Но тот, о ком идет речь, не похож на остальных. Над памятью его отца надругались, а кроме того, в скором времени он женится, а потому его должно интересовать его собственное будущее и будущее его детей.

— Значит, он — человек, который скоро будет счастлив; а наше дело — не для счастливых людей.

— Но это дело всех честных людей!

— Дай-то бог! — промолвил старик, садясь. — Возможно, он и согласится донести наши слова до генерал-губернатора, возможно, он найдет поддержку в кортесах депутатов, готовых вступиться за нас, но надеешься ли ты на то, что справедливость восторжествует?

— Испробуем эту возможность, прежде чем решать вопрос кровью, — ответил Элиас. — Вам кажется странным, что я, такой же несчастный, как и вы, только молодой и крепкий, предлагаю вам, старому и слабому, использовать мирные средства; но я видел столько горя, причиненного и нами и тиранами… а ведь за все это расплачиваются безоружные.

— А если мы ничего не добьемся?