— А ты откуда про все знаешь? — спрашивает кузина, подтолкнув ее локтем.
— Как же мне не знать? Ведь муж покойной, дровосек, не только потерял жену, но и дома своего лишился, потому что алькальд, приятель доктора, заставил его заплатить… Как же мне не знать? Ведь мой отец одолжил бедняге деньги, чтоб он смог уехать в Санта-Крус…[147]
Перед домом остановился экипаж, и разговоры оборвались.
Капитан Тьяго в сопровождении тетушки Исабель спустился бегом по лестнице встретить гостей — доктора дона Тибурсио де Эспаданья, его супругу, докторшу донью Викторину де лос Рейес де Де Эспаданья и молодого испанца с симпатичным лицом и приятными манерами.
На докторше было шелковое платье, вышитое цветами, и шляпа с большим, изрядно помятым попугаем, который выглядывал из-под синих и красных лент; дорожная пыль, смешавшись с пудрой на ее щеках, оттеняла множество морщин. Так же, как и тогда, в Маниле, она вела под руку своего хромого мужа.
— Имею удовольствие представить вам нашего кузена дона Альфонсо-Линареса де Эспаданья! — сказала донья Викторина, указывая на юношу. — Он — приемный сын родственника нашего отца Дамасо, личный секретарь всех министров…
Юноша отвесил изящный поклон; капитан Тьяго едва не поцеловал ему руку.
Пока тащат наверх многочисленные сундуки и саквояжи, пока капитан Тьяго показывает гостям их апартаменты, расскажем кое-что об этой чете, с которой мы так бегло познакомились в первых главах.
За плечами доньи Викторины были все сорок пять августов, что, по ее арифметическим подсчетам, равняется тридцати двум апрелям. В молодости докторша была хороша собой, обладала роскошным телом, — как она выражалась, — но, упоенная созерцанием собственной красоты, она с большим презрением глядела на своих многочисленных поклонников-филиппиинцев, — ее устремления были направлены к мужчинам другой расы. Она никак не решалась отдать кому-нибудь свою маленькую белую руку, — вовсе не из-за недоверия, ибо не раз уже вверяла несравнимо более ценные сокровища авантюристам всякого рода, местным и иностранным.
За шесть месяцев до начала нашей истории исполнилась мечта всей ее жизни: донья Викторина вышла замуж, презрев лесть молодых обожателей и даже клятвы в вечной любви капитана Тьяго, которые он когда-то нашептывал ей на ухо или изливал в серенадах. Правда, мечта исполнилась довольно поздно, но донья Викторина, хотя и плохо говорила по-испански, была больше испанкой, чем сама Августина Сарагосская[148], и знала поговорку «лучше поздно, чем никогда», — она утешилась, повторив себе эти слова. «Нет полного счастья на земле» — была ее вторая, втайне любимая поговорка, ибо ни та, ни другая никогда не слетали с ее губ в присутствии других людей.
Донья Викторина провела первую, вторую, третью и четвертую молодость, расставляя сети, чтобы выловить в море людском предмет своих вожделений, но в конце концов должна была удовлетвориться тем, что уготовила ей судьба. Если бы бедняжке минуло не тридцать два апреля, а, скажем, тридцать один — весьма существенная разница для ее исчислений, — она вернула бы судьбе предлагаемый дар, чтобы дождаться другого, более соответствующего ее вкусам. Но так как человек предполагает, а необходимость располагает, и муж был ей уже просто необходим, — ей пришлось удовольствоваться неким беднягой, которого вышвырнула Эстремадура и который после шести или семи лет странствий по свету — современный Улисс — нашел наконец на острове Лусон гостеприимство, деньги и увядшую Калипсо[149], свою искомую половинку апельсина… Ох, и горькой же оказалась эта половинка! Несчастного звали Тибурсио Эспаданья, и хотя ему стукнуло тридцать пять лет и на вид он казался уже стариком, он был все-таки моложе доньи Викторины которой было только тридцать два. Почему это так — понять легко, но высказывать вслух опасно.
Тибурсио Эспаданью отправили на Филиппины чиновником таможенной охраны, но ему не повезло: во-первых на море его сильно укачало, во-вторых, во время путешествия он сломал ногу, а кроме того, через две недели после приезда он получил отставку, приказ о которой прибыл с кораблем «Спасительница», когда он уже сидел без гроша в кармане.
Напуганный перспективой еще раз вкусить прелести моря, он не захотел возвращаться в Испанию, не попытав тут счастья, и решил заняться каким-нибудь делом. Испанская гордость не позволяла ему браться за физическую работу: бедняга с удовольствием бы трудился, чтобы вести честную жизнь, но это подорвало бы престиж испанцев, хотя, сказать по правде, престиж не спасал его от нужды.
Сначала Тибурсио жил за счет некоторых своих соотечественников, но так как он был честен, чужой хлеб ему казался горьким, и, вместо того чтобы толстеть, он худел. У него не было ни знаний, ни денег, ни рекомендаций, и соотечественники, чтобы избавиться от него, посоветовали ему поехать в провинцию и выдать себя за доктора. Он сперва отверг эту мысль, ибо, хоть ему и пришлось однажды прислуживать в больнице Сан-Карлос, врачеванию он там не научился: его обязанностью было выбивать пыль из матрацев, разжигать жаровни, да и продолжалась эта служба недолго. Но нужда стояла за плечами, а добрые друзья старались рассеять его сомнения, и Тибурсио наконец послушался их, поехал в провинцию и начал посещать больных, взимая умеренную мзду, как подсказывала ему совесть. Но, подобно юному философу, о котором рассказывает Саманиего[150], он кончил тем, что повысил таксу за свои визиты, а посему его вскоре стали считать знаменитым врачевателем. Он, наверное, нажил бы состояние, если бы в медицинском совете Манилы не прослышали о его сногсшибательных гонорарах и не испугались конкуренции.
За него, однако, вступились частные и официальные лица. «Послушайте! — говорили ретивому главе совета доктору С. — Дайте ему сколотить капиталец, наберет он тысяч шесть-семь песо и сможет вернуться на родину зажить там спокойно. Чем он вам мешает? Тем, что обманывает глупых туземцев? Так пусть будут умнее. Он несчастный человек, не лишайте его куска хлеба, будьте добрым испанцем!»
Доктор С. был добрым испанцем и согласился смотреть на дела «доктора» сквозь пальцы. Однако в народе пошли слухи, и самозванцу перестали доверять. Вскоре дон Тибурсио Эспаданья потерял клиентуру и снова был вынужден едва ли не просить милостыню. В эту пору он прослышал от одного своего друга — и одновременно приятеля доньи Викторины, — в каком затруднении находилась эта сеньора, узнал о ее патриотических чувствах и добром сердце. Дон Тибурсио увидел тут перст божий и попросил друга представить его.
Донья Викторина и дон Тибурсио свиделись. «Tarde venientibus ossa!»[151] — воскликнул бы он, если бы знал латинский. Она была уже не только не съедобна, но почти съедена. Некогда роскошная прическа превратилась в жалкий пучок, не больше головки чеснока, как говорила ее служанка; морщины избороздили лицо, зубы начали шататься, зрение тоже ухудшилось, и весьма заметно, — ей приходилось щуриться, когда надо было глядеть вдаль. Единственное, что не изменилось — это характер.
Получасовой беседы оказалось им достаточно, чтобы понять и оценить друг друга. Она предпочла бы, конечно, испанца не такого хромого, не такого косноязычного, не такого лысого и беззубого, который при разговоре не брызгал бы слюной и обладал большим «лоском и блеском», как она выражалась; но подобного рода испанцы никогда не обращались к ней с предложением руки и сердца. Она не раз слышала, что «случай рисуют лысым», и искренне поверила в то, что дон Тибурсио и есть этот счастливый случай, ибо из-за всех своих невзгод он начал преждевременно лысеть. Какая женщина не станет рассудительной в тридцать два года?
