Старик покачал головой, словно отгоняя какую-то мысль, и продолжал:

— Второй мой совет вам — потолковать со священником, с префектом, со всеми влиятельными людьми. Они дадут вам скверные, глупые или ненужные советы, но спросить чьего-либо совета еще не означает последовать ему. Разумеется, вам надлежит делать вид, что вы их слушаетесь и действуете сообразно их мнению.

Ибарра задумался на мгновение, прежде чем ответить:

— Совет ваш хорош, но трудно выполним. Неужели я не могу осуществить свою идею, не прибегая для этого к каким-либо уловкам? Разве доброе дело не может само пробить себе путь? Ведь истине не обязательно рядиться в одежды лжи.

— Однако никто не любит голых истин! — возразил старик. — Это хорошо лишь в теории и осуществимо лишь в том мире, о котором мечтает молодежь. Посмотрите на школьного учителя; сколько он бился головой об стену! С детским простодушием он желал лишь добра всем, а навлек на себя издевательства и насмешки. Вы сказали, что чувствуете себя чужим в своей стране, и я этому верю. В первый же день пребывания здесь вы задели самолюбие священника, которого народ чтит как святого, а церковники считают мудрецом. Дай бог, чтобы этот промах не определил все ваше будущее. Доминиканцы и августинцы смотрят с презрением на рясу из гингона, веревку и грубую обувь францисканцев, а один ученый доктор из Санто-Томаса привел как-то слова папы Иннокентия Третьего про устав этого ордена, который якобы более подходит для свиней, чем для людей[102]. Однако, уверяю вас, все монахи протянут друг другу руки, если понадобится подтвердить слова, сказанные одним прокурором: «Самый последний послушник могущественней, чем правительство со всеми его солдатами». Cave ne cadas![103] Золото всевластно; еще со времен Моисея золотой телец не раз сбрасывал бога с алтарей.

— Я не такой пессимист, и жизнь в моей стране не представляется мне столь опасной, — сказал Ибарра, улыбаясь — Думаю, что ваши страхи несколько преувеличены, и надеюсь, что мне удастся осуществить мои планы без большого сопротивления с этой стороны.

— Да, если они протянут вам руку, и нет, если откажутся вас поддержать. Все ваши усилия разобьются о церковные стены, стоит монаху взмахнуть своей веревкой или тряхнуть рясой. На следующий же день алькальд под любым предлогом откажет вам в том, что обещал вчера; ни одна мать не разрешит своему сыну посещать вашу школу, и тогда все ваши старания произведут обратное действие — они обескуражат тех, кто захотел бы после вас сотворить какое-нибудь благое дело.

— И все же, — ответил юноша, — я не могу поверить в такое могущество церкви, о котором вы говорите. Но предположим, даже согласимся с тем, что оно существует, — все равно на моей стороне будут разумные люди и правительство, которое полно самых лучших намерений, смотрит далеко вперед и искренне желает Филиппинам добра.

— Правительство, правительство! — пробормотал философ, подняв глаза к потолку. — Как бы ни было велико его желание возвеличить нашу страну на пользу ей самой, а также матери Испании, сколько бы ни вспоминал тот или иной чиновник — на людях и наедине с собой — о великодушии «католических королей»[104], правительство ничего не видит, ничего не слышит и ничего не решает без священника или церковных властей провинции, которые заставляют его видеть и слышать то, что им хочется, и решать так, как им надо. Правительство убеждено, что оно зиждется только на них, держится только благодаря их поддержке и существует только потому, что они этого желают; оно боится, что в тот день, когда церковь и монахи отвернутся от него, оно падет, как манекен, лишенный опоры. Церковники пугают правительство народным восстанием, а народ запугивают войсками правительства. Игра тут нехитрая и напоминает то, что происходит с трусливыми людьми в темноте: они принимают за привидение собственную тень и за чужой голос эхо своего голоса. Пока правительство не будет непосредственно связано с народом этой страны, ему не избавиться от опеки монахов; оно будет жить подобно глупым юнцам, вздрагивающим от окрика воспитателя, чье снисхождение надо вымаливать. Правительство не заботится о счастливом будущем страны; оно лишь выполняет волю церкви. Без малейшего сопротивления оно позволяет затягивать себя в пропасть и, в конечном счете утратив свое независимое положение и превратившись в жалкий придаток церковных властей, отдает страну в руки продажных дельцов. Сравните наш способ правления с тем, что существует в странах, которые вы посетили…

— О, о! — перебил его Ибарра. — Слишком многого вы хотите! Будем довольствоваться тем, что наш народ не ропщет и не страдает, в отличие от народов других стран, и этим мы обязаны религии и кротости наших правителей.

— Народ не ропщет, ибо у него нет голоса; он не проявляет признаков жизни, ибо погружен в спячку. Вы говорите, что он не страдает, потому что не видели, как кровоточит его сердце. Но настанет день, и вы это увидите, вы услышите народ, и тогда горе тем, кто обретает силу благодаря невежеству и фанатизму простого народа! Горе тем, кто наживается на обмане и творит черные дела под покровом ночи, полагая, что все спят! Когда же наступит день и чудовища тьмы предстанут в обнаженном виде, произойдет нечто страшное! Сколько подавленных вздохов, сколько яду, собиравшегося по капле, сколько сдерживаемых веками сил вырвется наружу!.. Кто оплатит тогда счета, что народы время от времени предъявляют, а история хранит для нас на своих окровавленных страницах?

— Бог, правительство и церковь не допустят, чтобы такой день наступил! — ответил Ибарра, которому невольно передалось волнение старика. — Филиппинцы набожны и любят Испанию; Филиппины поймут, как много она делает для них. Да, конечно, есть злоупотребления, есть изъяны, отрицать не стану, но Испания намерена провести реформы, которые все это исправят, она готовит проекты для нас, она не эгоистична.

— Знаю, знаю, но в этом-то и беда! Реформы, исходящие сверху, сводятся внизу на нет из-за присущих людям пороков, например, из-за страстного желания поскорее разбогатеть, а также из-за невежества народа, который молча выносит все. Королевским указом не искоренишь злоупотреблений, если не будет властей, которые бы ревностно следили за выполнением этого указа, если людям не будет дана свобода слова, чтобы защитить себя от наглости власть имущих. Проекты останутся проектами, злоупотребления — злоупотреблениями, а довольный собою министр будет спать еще спокойней. Более того, если высокий пост случайно займет человек, вдохновленный великими, благородными идеями, то за глаза его назовут безумцем, а в глаза скажут: «Ваше превосходительство не знает страны, ваше превосходительство их испортит, ваше превосходительство правильно поступит, если послушает такого-то и такого-то». А так как его превосходительство и вправду не знает страны, ибо до сих пор служил где-то в Америке, и к тому же, как у всякого человека, у него есть свои недостатки и слабости, то он легко позволит убедить себя в этом. Его превосходительство к тому же хорошо помнит, как, добиваясь этой должности, ему пришлось порядком попотеть и помучиться и что занимать ее он будет всего лишь три года, что он уже стареет и что следует думать не о донкихотстве, а о своем будущем: особнячок в Мадриде, домик в деревне и приличная рента, позволяющая вести роскошную жизнь в столице, — вот чего он должен добиться на Филиппинах. Не будем требовать чудес, не будем требовать, чтобы человек, приехавший из-за границы с целью обогатиться, был заинтересован в процветании нашей страны. Какое ему дело до благодарности или проклятий народа, которого он не знает, до земли, с которой он не связан воспоминаниями, где ему ничто не дорого? Для того чтобы слава доставляла радость, она должна достичь слуха тех, кого мы любим, озарить наш дом или родную страну, где будет покоиться наш прах; мы желаем, чтобы слава витала над нашей могилой, разгоняя своим дыханием холод смерти, дабы не превратились мы в ничто, но что-то оставили и после себя. Однако мы не можем этого обещать тому, кто приезжает сюда вершить наши судьбы. И самое плачевное, что они уезжают отсюда именно тогда, когда начинают понимать свой долг… Но мы уклонились от нашей темы.