— До приезда Ерана Бледа должен быть похоронен!

А через день к гуннам прибыл римский посол Максимин в сопровождении многочисленной свиты. Узнав о цели приезда римлянина, Бледа подчеркнуто не явился на прием посла. Принимал его один Аттила.

На приеме посол торжественно огласил два указа. Первый о том, что земли левобережной Паннонии передаются в пользование федератам Римской империи гуннам, при этом правобережная Паннония переименовывается в Валерику. И второй — о назначении Аттилы магистром милитум с выплатой ежегодного жалованья ему, его тарханам и войску, но числом, не превышающим пятидесяти тысяч воинов.

После чего Аттиле были вручены плащ магистра, полное воинское вооружение и шлем, а также то, что римляне называют «диплома» — две складывающиеся бронзовые пластины, скрепленные захватами, на которых были выгравированы профиль Валентиана и надпись: «Аттила — магистр милитум согласно постановлению сената и утверждению императора».

Отложив в сторону подарки и диплом, Аттила сказал дородному Максимину, что его войску нужно оружие. По тому, как посол несколько смутился и заявил, что он не имеет полномочий по этому вопросу, Диор понял, что Рим не намерен усиливать своих федератов сверх того, чем те уже обладают. А это означало, что жалованье гуннам — не более чем взятка, имеющая целью умиротворить на время, кое империя сама сочтет нужным.

После приемок Диору подошел холеный римлянин с бритым умным лицом и сказал:

— Приск Панийский, философ и биограф, приветствует Диора Альбия Максима и говорит, что рад обнаружить среди варваров истинно достойного человека. Много наслышан о твоем уме и способностях, Диор!

— Ты преувеличиваешь мои достоинства, Приск! — возразил Диор.

— Никоим образом! Как я догадываюсь, мне названа лишь малая толика твоих добродетелей! — Философ проницательно всмотрелся в советника. — Ты не забыл еще Хранителя Священной Памяти сарматов или напомнить?

— Я не забыл о нем, — настороженно отозвался Диор, невольно взглянув на свои руки, испещренные крохотными шрамиками — следами нападения ворон, — но откуда знаешь его ты?

— Тайна мудрецов! — негромко произнес Приск.

Диор вздрогнул, удивленный. После уничтожения племени Алатея он решил не придавать значения словам древнего старика. У людей есть удивительное свойство скрывать за убедительными, но ложными доводами истинную причину. Этим в полной мере обладал сам Диор. Почему же он должен верить другим? Высоколобый философ понимающе улыбнулся:

— Не удивляйся, Диор. Пришло время нам встретиться, ибо назревают события, которые решат судьбы народов. Тайный Совет осведомлен о замысле Аттилы!

На этот раз не было стаи ворон, чутких к лжи и низменным страстям. И вот какой разговор произошел между Диором и Приском.

— Каким образом Совету стали известны намерения Аттилы?

— Узнаешь, когда станешь бессмертным.

— Хранитель Священной Памяти вошел в число бессмертных?

— Да. Его смерть была разрушением его тела, но не души.

— Кто сообщил тебе об этом?

— Посланец Высшего Тайного Совета. Когда Совет сочтет нужным, он явится и к тебе.

— Равны ли мы с тобой, Приск?

— Я избран так же, как и ты. Мы — одни из немногих, призванных воплощать замысел Высшего Разума. Только поэтому я советник Флавия Аэция, ты — Аттилы.

— Какая награда ожидает нас?

— Ты мог бы и сам об этом догадаться. Или тебя прельщают земные блага?

— Могу ли я увидеть Тайный Совет еще при жизни?

— Я тоже спрашивал об этом. Мне ответили: нет.

— Хорошо, я слушаю тебя со вниманием!

— Ты не доверяешь мне? — с горечью произнес Приск, вглядываясь в непроницаемое лицо советника Аттилы.

Диор лишь усмехнулся. Он как раз доверял советнику Аэция, но его насторожил вопрос Приска о Прельщении земными благами, ибо если Приск знал тайну мудрецов, то должен был знать и то, что если бы земные блага не прельщали людей, то откуда тогда взяться энергии, той самой энергии, что с неистощимым упорством вновь и вновь обновляет мир? Но он спросил не о том, что подумал:

— Ты считаешь, что стремление к совершенству должно включать в себя и предательство?

— Вопрос хорош! — улыбнулся философ. — Он свидетельствует, что способом познания бытия у тебя служит обыкновенная логика, пусть даже изощреннейшая. Поэтому мне не следует вступать с тобой в спор, ибо на каждый мой довод ты ищешь опровержения, а выслушиваешь чужую мысль не ради поиска истины, а дабы лишний раз насладиться гибкостью и многознанием собственного ума. Тщеславие влечет тебя по жизни, Диор, более чем свет правды. Ты стоишь пока на нижней ступени знания. Пришла пора перейти тебе на более высокую ступень, дабы постичь большую часть истины…

— Ты постиг? — ревниво спросил его Диор.

— Да. Логику смертных можно уподобить утлой лодке, которая хороша для плавания в спокойных водах озер, но не годится для бурного изменчивого моря. Задумывался ли ты, почему люди называют грехом то, что нарушает хрупкую устойчивость жизни, а святостью то, что восстанавливает ее? Не считай, что ответ в очевидном! Греховность и святость выдуманы земными мудрецами, равно как обычай, закон и вера — три ипостаси, на которых, как на устоях, держится бытие человечества. То же, что ты назвал стремлением к совершенству, есть на самом деле стремление к равновесию. Разница между ними огромна, как между вечностью и мигом. Люди и народы, стремясь к совершенству, обретают лишь равновесие, то есть миг вместо вечности! Совершенство недоступно живущим. Вот в чем смысл сказанного тебе Хранителем Священной Памяти сарматов, что смерть есть начало жизни и наоборот. Мы, считая, что движемся к цели, на самом деле лишь обретаем энергию. Теперь рассмотри под новым углом зрения греховность и святость. Для большей ясности скажу: Совету известно, что ты отравил собственного отца и тем самым нарушил сразу три ипостаси в угоду Аттиле и ради земных благ. Тем самым ты совершил и тяжкий грех! Но благодаря ему Аттила получил подземный дворец. А это в свою очередь подвигнет его к более решительным действиям. Не имей младший соправитель дворца, он был бы гораздо осторожнее. Теперь знай, что избыток энергии в одном месте столь же опасен, как и недостаток ее в другом. Гунны стали настолько могучи, что могут бросить под копыта своих коней всю вселенную. Поэтому у Аттилы и созрел замысел покорения мира. Дальнейшее нетрудно себе представить. Народы стоят перед угрозой уничтожения.

— Ты считаешь, что равновесие нарушено гуннами. Но разве оно не было нарушено раньше — Римом?

— Ты прав! — вновь улыбнулся Приск. — Действительно, могущество Рима возрастало и со временем стало опасным. Но в это время на востоке возвышалась держава Син. И если бы обоюдное возвышение продолжалось, обе державы неминуемо должны были схватиться и ослабить друг друга. И тем самым дать выход энергии зависимых от них народов. Но этого не произошло, ибо обе империи разделились — Син под ударами гуннов, Рим — готов…

— Теперь я понял! — воскликнул советник Аттилы. — Я понял, по какой причине гунны совершили свой сверхдальний бросок на запад. И вступили в бой с готами!

— Да. У шаньюя Далобяна был умный советник. Он вошел в число бессмертных. Но решающая битва между германцами и гуннами еще впереди. Мы их приведем на Каталаунские поля. После этой битвы…

— После этой битвы появятся новые народы, и у них будут новые цели, — за философа ответил Диор.

По римскому обычаю они обменялись рукопожатиями, как люди, заключившие только что договор. Диор спросил, где находятся Каталаунские поля.

— Близ города Труа, что в Галлии. В пяти днях пути на юго–восток от города Паризии [82], — ответил Приск.

4

— Посещал ли тебя Приск Панийский? — спросил на следующий день Аттила, испытующе всматриваясь в своего советника.

— Да, посещал.

— О чем у вас шла беседа?

— Он сказал мне, что каждый из нас рожден быть гражданином вселенной.