Много же есть таких, как и я, обиженных, кого на вылазки не берут, почитая негодными к ратному делу. Я с иными из них переговорил тайно. Но писать о том не буду. Бог даст, дело справим, отстоим город.

Праздник собора святого архистратига Михаила. Кровопийцы лютеране уже 30 дней и ночей стреляют по городу. И научились, окаянные, метко бить. Шел я в церковь святой Троицы со старцем Корнилием.

Вдруг прилетело ядро и прямо в старца Корнилия попало. Упал он, кровью истек и по малом времени к Богу отошел. А добрый был старец: на вопросы мои отвечал охотно и за волосы не таскал никогда.

И еще одного человека убило у всех на виду, старушку инокиню.

А во время псалмопения раздался вдруг звон неслыханный, громкий над головами у нас: ядро в колокол ударило. И тотчас же другое ядро, в окно церковное влетев, запрыгало по всей церкви, сея смерть, словно сам сатана: разбило доску с образом святого архистратига Михаила, ударило в столб, потом в стену, отскочив, сломало ногу попу Ионе, затем в насвечник перед образом святой живоначальной Троицы, отшиблось оттуда в левый крылос и развалилось там. И еще одно ядро пробило двери железные с полуденной стороны церкви и образ святого Николы чудотворца раскрошило в щепки.

Люди же все в смятении великом заволновались; кричали многие и плакали; и даже пение псалмов от плача замедлялось и прерывалось. Иные же метались, ища укрытия и с ног других сшибая: страх разума лишил. На кого уповать, если и святая Троица не защищает?

Тут встал архимандрит Иоасаф, молчать всем повелел и рек народу:

— Слушайте чудо господне! Явился мне сейчас архистратиг Михаил. Лицо его, как свет, сияло. Обратился он к еретикам и сказал: «О враги лютеране! Вот и до моего образа дошла ваша дерзость, беззаконники! Всесильный же Бог воздаст вам вскоре отмщение.»

Монах Гурий затем слово взял и начал вещать об ином знамении, как явился ему Сергий чудотворец. Я же приметил, как воеводы Алексей и Григорий, поговорив меж собой, быстро к выходу направились. И я за ними следом вышел. Они же, меня заметив, усмехнулись, потому что не в первый раз уж я им попадался и любознайство мое им было знакомо.

Сказал Алексей Григорию:

— Вот нам и посыльный.

И, ко мне обратившись, молвил ласково:

— Подь-ка сюда, Данило Иванович, собачий ты сын любопытный. Слушай: беги сейчас на Красную башню воротную, и пушкарям скажи, чтобы били из всех орудий на Терентьевскую рощу, по большой пищали литовской. От нее-то нам нынче и досталось.

Услышав это, я тотчас к Красным воротам побежал, словно из пушки выстреленный, и поднялся, о долге своем радея, на башню. И повелел я воеводским именем бить из всех орудий по большой литовской пищали на Терентьевскую рощу. Тотчас же по моему слову все было сделано.

Зелия и ядер мы не жалели, мстя за разорение храма Господня, и за свой страх. С каждым же выстрелом ядра наши все ближе к цели ложились. И с других башен и со стен городских стали по той литовской пищали стрелять. По малом времени всю землю окрест ядрами разворотили, литовских пушкарей разогнали. Наконец, попали раз по той лютой пищали; потом другой раз, да и третий. Разбили ее всю и наземь повергли.

И было большое ликование, и все славили Бога, избавившего нас от этого сосуда злого.

Вечером вдруг прилетели черные облака, небо все помрачнело, и дождь был со снегом сильный, и очень темно.

Я же, отчаявшись с самопалом своим управиться, пошел в кузнечную палату, и добыл себе добрую кремневую пищаль рушницу, невеликую весом, под стать возрасту моему и силам. А у какого кузнеца и как взял, того не скажу.

Завтра же будет бой велик, а если подкопы литовские не разрушим, быть нашей башне Круглой ниспроверженной.

Ночь никто не спал. Воеводы полки вылазные уряжали; в церквах и в келиях молились беспрестанно. Тьма же стояла до утра и ненастье длилось, и падал снег. Меня в полки не берут и с пищалью, но я уж не печалюсь: много ведь таких как я, и есть у нас тайный уговор.

За три часа до света пошли воинские люди через потайной вылаз в ров, а из Пивного двора на Луковый огород, а из Конюшенных ворот в овраг Глиняный. И ударили трижды в осадные колокола, подавая знак им нападать. Тогда побежали все полки вперед и смело и мужественно напали на литовских людей. И кричали они Сергиево имя, как боевой клич, и это было во всем городе слышно.

А видно ничего не было из-за ненастья и тьмы. Вскоре же ветер тучи прогнал, и стало светло. И я увидел через бойницу подле Луковой башни троицкого слугу, тезку моего Данила Селевина, как он с сотней своей напал на изменника атамана Чику и казаков его. Этого Данила брат, Оська, утек из монастыря предательски в таборы лютеран; Данило же клялся за измену брата жизнь свою на смерть променять. И я видел, как он геройски саблей многих врагов посёк, и даже нескольких конных наземь поверг, сам же был пеш. А потом один беззаконник этого храброго моего тезку проткнул копьем. И стали наши отходить к Сергиеву колодцу.

Вдруг грянул гром величайший, даже земля вся вздыбилась, словно конь непокорный, и содрогнулась ужасно; в ушах же словно звон колокольный, неутихающий, воздвигся. И все мы в страхе повернулись к башне Круглой, смотреть, цела ли. И увидели башню невредиму. И стали мы прыгать и орать и Бога со всеми святыми славить, потому что поняли: подкоп литовский взорван, а башня цела.

А как было дело, расскажу, что после сведал от людей, там бывших. Напали наши изо рва, из тайного лаза, на литву внезапно, а они не ждали с той стороны себе напасти. И ворвались немногие из троицких людей в подкопный ров. А крестьяне клементьевские Никон и Слота божьей помощью нашли устье подкопа и туда вбежали. Там же стояли бочки с зельем, но не под башней, а посреди подземного хода оставленные. Увидали эти храбрые крестьяне подступающих к ним литовских людей и, не мешкая и не ужасаясь, подожгли порох и взорвали подкоп вместе с собою.

Вскоре же троицкие полки, многих безбожных лютеран побив, стали возвращаться в город. Тогда иноки наши, словно бы ненароком, пошли к Пивной башне, а там есть вылаз на Пивной двор. Я же пристал к старцу Матвею с расспросами, и он мне сказал вот что:

— Хотим доставить ратным помощь и отраду: они-то литовские подкопы отняли и разрушили, а мы задумали отнять еще туры на Красной горе. А поведет нас старец чашник Нифонт Змиев.

И так многие иноки и воинские люди ушли через башню на Пивной двор и оттуда сами, без воеводского наказа, побежали к сапегиным турам на Красную гору.

Тут я без промедления пошел с пищалью к своим сотоварищам, с коими условились мы ранее в сей день неожиданно напасть на врагов. И, собравшись, большой толпой явились мы к Конюшенным воротам. Там же стоял воевода Алексей с привратными стражами. И принялся воевода на нас громко кричать и ругаться, к воротам не подпуская. Но нас-то много было; всем множеством мы подступили и, решительно воеводу и стражей с пути отпихнув, сами открыли ворота и пошли Глиняным оврагом на туры литовские.

Я же от городских людей отстал, пищаль уж очень тяжела оказалась. И, встав под горой, я изготовился стрелять, и сухого пороху насыпал на полку, и прицелился. А наши люди к турам подступили близко, но литва на них расхрабрилась. И побежали тогда наши с горы вниз, в овраг. И я тоже, увидев это, стал отступать, и отступил на Пивной двор к башне, собираясь уже вернуться в город. Здесь же, обернувшись, я понял, как оплошал: наши-то уже снова теснили супротивных и были у самых туров.

Обуяла тут меня злость великая на коварных еретиков, а пуще на самого себя. Ведь ежели кто о нынешних моих подвигах узнает, всяк меня трусом сочтет, и никогда уж больше мне оружия не доверят!

Помыслив так, я со всею решимостью устремился через овраг на Красную гору, где сотоварищи мои крепко бились с литвой и русскими изменниками. Когда же поднялся я туда, то сразу очутился посреди сечи жесточайшей. И хоть должен был знать, на что иду, все же изрядно был напуган и изумлен весьма; даже как бы на краткое время разума лишился. Поэтому все, что было со мною далее, вижу я словно в неком туманном облаке. Да простится мне, если что неправильно напишу.