Но это уж я пишу с чужих слов, сам не видал той вылазки. Как только поганые от города откатились, внезапно все силы меня оставили, и я тут же на стене забылся сном глубочайшим.

Слышал сегодня от людей, будто бы пана Мартьяша казнить хотят: он-де сознался в измене. Сказывал же старец Гурий Шишкин, дьякон, казначея Иосифа погубивший доносом своим.

А случилось вот что: были некоторые из первых людей монастырских у троицкого слуги Пимена Тененева в кельях на обеде. Там пировали с ними оба пана перебежчика, Мартьяш и Немко. Пили вина и сладкие меды и веселились, может быть, праздновали победу недавнюю, отражение приступа.

Отобедав, сели Мартьяш с Немком играть в тонцы. Мартьяш всякий раз выигрывал. И вот во время игры случилась между ними размолвка, а никто из бывших там людей не понял, из-за чего. Немко вдруг отскочил от Мартьяша и стал плевать в него, скрежетать зубами, прыгать и руками махать. И момотал что-то по немому своему обычаю. Мартьяш же взглянул на него недобро и вышел вон. А Немко побежал к воеводе князю Григорию, пал перед ним и, корчась в слезах, руками стал показывать, чтобы взяли того Мартьяша. И мановениями рук изображал, якобы взметнутся в воздух стены и все строения монастырские, а люди будут побиты, если оставят Мартьяша в живых.

Воевода же бессловесные немковы речи без труда понимает, как и многие из нас. Этот Немко так ловко умеет руками и лицом говорить, что и толмача не нужно.

Тогда повелел князь Григорий Мартьяша схватить и допытаться обо всех его коварных замыслах.

Отвели пана Мартьяша в сыскной приказ и долго пытали, но он все не хотел виниться. В конце, однако, не вынес мук жесточайших, и, не чая уже себе спасения, истязаниями доведенный до безумия, признался, будто бы подослан в монастырь Сапегой. Дескать, хотел он у пушек монастырских запалы забить, а порох прижечь. Чтобы, когда случится новый приступ, пушки бы стрелять не смогли. А еще посылал в литовские станы на стрелах грамоты, и все сообщал врагам о городских делах и секретах, и советовал, как лучше взять город.

Старец Гурий Шишкин, рассказывая это, посмеивался зло. По всему, очень рад был, что Мартьяша уличили в измене. Мне же показался неправым такой суд. И подумал я, что начальники троицкие по недомыслию опять хотят хорошего человека погубить безвинно. Старец же Гурий сказал:

— Что ты, Данило, ропщешь супротив старших и мудрейших? Негоже, чтобы литвин над православными начальствовал. Слишком большую волю взял этот Мартьяш: дозоры осматривал, ратным людям указывал, самих воевод поучал. Всем истинным христианам давно уж невмоготу терпеть такую наглость. А еще в одежды светлые вырядился, собака, и красуется среди нас, бедных и нагих; вот гордыня его и погубила.

Я пошел к воеводе Григорию Борисовичу просить за пана Мартьяша. Но воевода меня слушать не стал; сам же был угрюм и немногословен. Ведь с Мартьяшем была у него крепкая дружба. Сказал мне только:

— Оставь, все это без пользы. Или ты хочешь, чтобы и меня в пытку отдали и сообщником нарекли? Ступай прочь, не докучай мне попусту.

А вечером нынче видел я пана Немка в Мартьяшевых красивых одеждах.

Мартьяша сегодня похоронили.

Во время вылазки окружили Немка на нижнем огороде пешие русские изменники. Он же шапкой замахал и предался им, ушел во вражеские станы.

Вот и решай всяк как может, кто из двух панов был изменник.

Благие вести. Ночью прополз в монастырь сквозь литовские заставы даточный человек Еремей Кобылин с грамотой от храброго князя Михайла Васильевича Скопина (на него же мы всю надежду возлагаем: он один нас может спасти).

Прочитали дьяки грамоту в монастырском дворе громко. Говорилось же в ней, что посольство князя Михайла к королю шведскому Карлусу девятому ездило не напрасно. Пришли из шведской земли на помощь земле московской вольные воеводы Ивельгор и Яков Понтусов Велегард с отборными дружинами. Многие крепости по пути отбирая у поляков и воров, марта в 30 день достигли они Новагорода.

Ко князю Михаилу многие полки русских людей собираются, из городов полуночной страны и от Студеного моря. А иные города уже сами отложились от тушинского самозванца.

Пишет нам Михаил Васильевич, что в пути не медлит, и у городов в долгих осадах не стоит, а только бьет литву в открытых схватках в чистом поле, и, поскольку возможно, спешит на выручку Троицкому Сергиеву монастырю и царствующему граду Москве.

А тушинский царик собирает по всем городам самых яростных ратоборцев и верных ему русских изменников, и посылает их против князя Михайла и немцев; начальствует же над войском этим гетман Зборовский. Июня 17-го дня был бой у поляков с немцами под градом Торжком. Зборовский, не сумев одолеть шведскую рать, отошел в город Тверь и там утвердился. И теперь князь Михайло со всем воинством идет к Твери.

«Как только расчищу к вам путь острием меча, — пишет князь Михайло. — Тотчас пришлю большой отряд, чтобы вызволил вас из осады».

От такой радостной вести мы возрадовались сердцем. А монастырские начальники отворили погреба и учинили нам обед на славу: вдоволь дали хлеба, и щей, и гороха с рыбой, и даже медом попотчевали. А такой пир для житниц и кладовых монастырских теперь бремя не большое: ведь мало осталось нас, едоков.

Хоть и не достиг еще князь Михайло Троицкого монастыря, а уже есть нам от него польза наяву. Сапега-то лучшие свои рати послал из-под Троицы в Тверь, и нам стало вольнее выходить из города по всяким житейским нуждам.

Нет вестей от князя Михаила. А ведь обещал поспешить!

Могло ли такое случиться, что побили его дружину и шведских немцев проклятые кровопийцы, безбожники тушинские? Нет, если бы содеялось столь ужасное зло, уж эти окаянные псы, кругом монастыря стоящие, не замешкались бы расхвастаться перед нами: день и ночь подскакивали бы к стенам и похвалялись.

Наяву же мы другое видим: как будто задора у них поубавилось, и уж не так они пьянствуют, и к нам давно не ходили похмеляться. Верно, напуганы до смерти победоносным движением князя Михайла; трезвыми и вооруженными теперь спать ложатся.

Дай же, Господи, нашей вере и стойкости не оскудеть и терпению продлиться еще хоть немного: может, и доживем до избавления своего.

А еще говорят, поспевает к нам на выручку с Волги боярин Федор Шереметев с силой понизовской.

Вражье воинство в таборах своих снова расшумелось. По всему видно, что на наше горе многие новые рати присоединились к полкам Лисовского и Сапеги. Приходят из-под Твери от Зборовского польские и литовские люди, а с ними и новые изменники, дворяне и дети боярские, в столь грозное время предательски на сторону тушинского вора переметнувшиеся.

Вчера подъезжали к городу всякие видные паны (имен их не упомнил) и, насмехаясь над нами, говорили:

— Напрасно ваше упорство. Князя-то Михайла Скопина и немцев мы побили, а воевод захватили. И князь Михаил бил челом на всей воле панской. Если теперь не покоритесь государю, то он сам следом за нами придет со всеми польскими людьми, и с князем Михаилом, и с Федором Шереметевым, и тогда уж челобитья вашего не примем.

А нынче подъезжали к стене предатели боярин Михайло Салтыков и думный дьяк Иван Грамотин, говоря:

— Бросьте вы упрямиться: никому не нужна ваша верность. Все русские люди над вашим безрассудным упорством давно смеются. Ведь Москву мы взяли, и Василий Шуйский у нас в руках.

А слуга Пимен Тененев со стены им отвечал:

— Даже если бы вы и не лгали, и вправду ваша была бы Москва, а мы всяко, как стояли, так и будем стоять за правду и православную веру против вас, собачьих детей, предателей.