А Сапега, говорят, хотел к Ляпунову на службу пойти, против своих же поляков воевать. Но Ляпунов его не принял, или они о цене не столковались. И Сапега решил не мудрить и стоять, как и прежде, за поляков.

А у Данилки и вправду есть грамота от Жигимонта на поместье, село Горбатово Нижегородской веси. Только теперь Жигимонтовыми грамотами можно печь топить — нет у них силы. Ведь Жигимонт раздавал поместья беззаконно, он не царь. Так что ты, Данило, не кичись и помещиком не величайся. А будешь мне перечить, я тебе такое составлю лечебное снадобье, век не забудешь. Вот хоть бы это, из лечебника моего: «кал котовый или кошкин смешай с горчицею, и тем шелуди мазать — сгонит, и волосы нарастут.» Радуйся, Данилушка, что ты не шелудив.

Ну дура ты, Настасья, сущая дура. Эких нелепиц написала. Испортила книгу неискусными словесами и мысленками неизящными. Попробуй еще мне какой-нибудь пластырь налепить — я тебя саму кошачьим калом полечу, сама шелудями покроешься.

Но не время теперь с девками пререкаться и суесловить. Раны мои зажили, и скоро мы с Аврамием под Москву поедем: со святою водой, с письмами, со всякими воинскими запасами. Аврамий там уже трижды побывал, пока я хворостью болезненной скорбел. Там, у Ляпунова, наших троицких слуг 50 человек воюют, и несколько старцев для ободрения унывающих. Архимандрит же наш Дионисий о нуждах войска неустанное попечение имеет, а сущие под Москвой воинские люди всегда к исходящим от дома Пресвятой Троицы советам и душеспасительным словам уши преклоняют.

Может, потому-то Сапега, ныне с жестоким лютованием по селам сбирающий корма для осажденных поляков, отрезает уши и носы пленным и даже мирным безоружным христианам. Ибо хочет, безбожный пес, чтобы не слышали русские люди слов Господних, устами троицких иноков изрекаемых, и не обоняли фимиам благодати Божией, изливаемый на них Духом святым, ради молитв великих преподобных отцов наших чудотворцев Сергия и Никона.

Архимандрит Дионисий велел новых больниц понастроить в монастыре и в слободах, и отовсюду велит собирать обиженных и увечных. У нас в Троице калек собралось величайшее множество и несметные толпы, по двору пройти страшно: как в худшие осадные времена, кругом стоны и плач, и тела истерзанные. А казны монастырской Дионисий нисколько не жалеет на дело богоугодного вспоможения убогим: всех кормят и одевают и обувают и кров дают. И платят щедро всякому, кто больных лечит, или пищу им варит, или шьет одежду. Не зря наша казна так сильно оберегалась и долго сохранялась от всех врагов: теперь пусть послужит делу праведному.

Сказывает Аврамий, что в российском воинстве, которое на пепелище московском стоит и поляков осаждает в Кремле и Китае городе, ныне раздор и нестроение великое. Казаки Ивана Заруцкого и Маринкины, также и люди князя Трубецкого — бывшие воровские слуги, сильно злобствуют на Прокофия Ляпунова и его храбрых ополченцев. Прокофия же они не любят за суровый нрав и за то, что он их буйную и неуряженную и бесчинную рать хочет к правде и справедливости преклонить, и порядком урядить, и на святое дело бескорыстного служения вере и Российской державе вдохновить.

Скоро мы поедем, а Настёнка скудоумная, на наглости и насмешки дерзостная, нелепым образом девица, пусть тут остается и мне завидует. Дионисий и монахи на нее не нарадуются, как она за болящими ходит. И вправду многие страдальцы ее усердием быстро исцеляются: мню, не столько от лечения, сколько от страха перед снадобьями Настенкиными, и перед книгой ее ведовской.

На пожарище московском, в стане Прокофия Ляпунова на поле Воронцове близ речки Яузы.

Пока Аврамий с братией кропят святою водой стены Белого города, я по стану хожу и всякие тайные Аврамиевы промыслы исполняю.

Поистине достойно удивления это великое войско, стоящее на пепелище. Земские с казаками стоят порознь, и не столько поляков опасаются, сколько друг друга. Заруцкий своим казакам поместья раздает, а Ляпунов своим земским. А Заруцкий у ляпуновцев отбирает и опять своим дает, Ляпунов же у казаков берет и снова своим возвращает. Есть тут у них поместный приказ: изба до потолка челобитными завалена, писцы денно и нощно перьями скрипят, а толку нет. Земские с казаками бьются меж собою за поместья до смерти. А бедные людишки чуть с голоду не мрут.

Сведал я, что Ляпунов хочет в цари позвать шведского королевича. А Заруцкий помышляет Маринкиного щенка, воренка, посадить на царство, только напрямик о том сказать пока не смеет. А еще у казаков ходят толки, не признать ли нового ложного Димитрия, что в Иванегороде сидит. Сейчас он, сказывают, воюет с псковитянами, хочет их городом овладеть. А Яков Делагарди осадил Великий Новгород.

А поляки, в Москве осажденные, кричат, что скоро к ним в помощь литовский гетман придет, по прозванию Ходкевич, с большою силой. Келарь же Аврамий от наших троицких лазутчиков наверное сведал, что Ходкевич далеко. А если кто и придет полякам на помощь, так только малый отрядик, в коем воеводами ротмистры Конецпольский и Кишка.

По сему случаю наши намедни поляков дразнили:

— Эй вы, лысые! — кричали. — Конец польский идет, еды вам везет, только одну кишку!

У поляков есть такое кушанье, рекомое «кишка»: набивают кишку мясом рубленым, коптят и едят. Ества превкусная, многую телесную силу придающая.

Поляки злобились и со стен в насмешников стреляли. Небось, давненько они кишок не пробовали; чаю, уж последних котов доедают. Их-то не жаль, а жаль добрых людей, неволею с ними в осаде сидящих: пуще всех Гермогена патриарха, коего в темнице держат тесной и морят голодом; также и Мишку Романова, сына Филаретова, с коим мы в былые дни в догонялки играли.

Новый Девичий монастырь доселе не взят: немцы и поляки уселись там крепко, а бедных инокинь себе прислуживать нудят. Изболелась душа моя за царевну Ксению: неужто судьбами Божьими ей еще новые страдания уготованы? Она ведь невинная душа; долго ли ей за батюшкины грехи терпеть? Смилуйся, Боже, над ней.

Еще узнал я, что сельцо-то мое Горбатово, видать, за мною все же сохраняется. Потому что, хотя и вправду поместья, Сигизмундом пожалованные, отняты у владельцев, но дана поблажка людям, у коих иных поместий вовсе нету. Стало быть, напрасно я туда не поехал. Надо бы время изыскать и посетить свое имение, пока его казаки не побрали.

У Кулижских ворот казаки пьяные напали на земских ратных людей, стали их бить и кафтаны отбирать. Келарь Аврамий мне сказал:

— Сбегай, Данило, посмотри, о чем шум.

Прибежал я, смотрю: драка учинилась изрядная. Земские вопят:

— Братцы, на помощь, совсем одолели дьяволы нечистые, казачьё окаянное! Бей их, братцы!

Вот явилась рать земская, навалились на казаков дружно, похватали их человек двадцать. А воевода Плещеев сказал:

— Нечего тут суды судить, время теперь лихое военное: по чести и по правде приговорить их пристало к смерти. Вяжите их, братцы, покрепче, да каждому камень на шею, да в воду их. Упокой, Господи, души заблудших рабов твоих, разбойных казачишек.

И тотчас же это было исполнено: бросили казаков в речку Яузу, только вода над ними запузырилась, и не стало их, словно и не было.

Келарь Аврамий, узнав о том, возмутился возмущением великим:

— Обида вышла казакам тяжкая. От такого корня дурной росток произрасти может. Опасаюсь теперь многого смертоубийства и междоусобной брани.

И пошел он в казачий стан со святою водой и крестом изукрашенным, казаков умирять.

Аврамий меня надоумил: в здешнем поместном приказе Сигизмундову жалованую грамоту переписать или, не переписывая, прямо под королевским рукоприложением поставить Прокофиево Ляпунова, Дмитриево Трубецкого и Иваново Заруцкого. Эти три правителя ныне в России главнейшие, выше них только Бог, они вместо царя у нас. К слову скажу: Ивашко-то Заруцкий грамоте не учен, имени своего написать не умеет, и того ради князь Трубецкой за него подписуется.