— Этого они и без вас сами хотят и просят, — ответствовал Сапега. — Но мы не можем на то согласиться. Нужно, чтобы они присягнули купно и королю, и королевичу: тогда государю Сигизмунду будет не стыдно вернуться в отечество. Зачем вы разделяете сына с отцом? Если хотите сына на царство, то должны и отцу честь оказать.

Тут вышел вперед святейший митрополит Филарет и вопросил панов:

— Ответствуйте прямо: пришлет ли король сына своего в Москву на царство, или он вздумал самолично над нами государствовать? И будет ли Владислав крещен по греческому закону?

Паны снова меж собой по-латыни перемолвились (только всуе их уловка: Филарет латинской грамоте навычен, ему английский посол боярин Жером Горсей отписал латинскую грамоту славянскими буквами). И сказал Сапега:

— Невозможно Владиславу ехать в Москву, пока в России смута и мятеж. Король должен сначала вас, москвитян, в покорность привести, дабы вы не учинили с королевичем того же, что и с прежними своими царями. А крещение королевичево есть дело до нас не касательное: на то воля Божья и Владиславова. А если вы не прикажете граду Смоленску покориться его величеству, то мы город силой возьмем, и вы сами повинны будете в пролитии крови единоплеменных своих.

И так целый день длилось пререкание, и всё напрасно, ибо ни одна сторона не хотела уступить. Словно и не слышали друг друга: мы им о Владиславе да о вере православной, а они нам о Сигизмунде да о Смоленске.

Теперь уж у нас сомнения не осталось, что у поляков на уме лишь одно: как бы Российскую державу в конец погубить, и все богатства ее разграбить. А разговоры о Владиславе суть лишь увертки и коварство злохитростное; лестью манят, а за спиной держат палицу смертоносную.

Филарет Никитич всем нам велит нисколько не унывать и ни в чем полякам не уступать, и держаться твердо уставленного договора. А келарь Аврамий сказал мне тайно:

— Не будет добра от нашего посольства. Ничего мы не выговорим. Полякам бы только Смоленск взять, а там уж и всё государство к их ногам падет. Нет им никакой корысти давать нам Владислава, когда они уже воочию зрят Российскую державу в руках Сигизмундовых. Мы же только и можем сделать доброго, что время протянуть, ни на что не соглашаясь.

А наши русские дворяне и дети боярские уже начали челобитные слать Сигизмунду, словно законному государю. И Сигизмунд своим именем суд вершит и поместья раздает, не скупясь. Наипаче же пожаловал Михайла Салтыкова, дал ему вотчины богатейшие. Также и Григорья Волуева премного возвысил: был Григорий простым сыном боярским, а теперь стал думным дворянином. Только, думаю, едва ли Григорий такой сигизмундовой милостью утешится: должно быть, ему, как и мне, теперь совестно, что мы с ним в Цареве Займище от Шуйского к полякам переметнулись и без боя сдались. Попали мы теперь в лапы цепкие, оплели нас поляки сетями неразрывными, не знаю, как выпутаться.

А бояре московские не дождались от нас, послов, никакого сообщения, и впустили Жолкевского с войском в Москву. Теперь уже не Мстиславский начальствует, а Жолкевский с Федькой Андроновым. Об этом нам поведал московский гонец Иван Безобразов.

А кормят нас поляки скудно, а если и чего-нибудь доброго пришлют, то всё главнейшим послам достается, а мне мало перепадает. Жилья у нас тоже нет годного, а теперь настала осень, листья с деревьев опадают, и по ночам случаются морозы. Потому в шатрах и в землянках студено спать.

Безобразов меня опечалил, сказав, что какие-то польские роты поставлены в Девичьем монастыре. Как бы с Настёнкой беды не случилось. Ведь они-то, поляки, когда вина напьются, делаются буйны. А там одни девицы да старицы, и некому ратных людей укротить.

Переговоры наши длятся бесполезно. Ни о чем не договорились. Сигизмунд думает, раз Москва в его власти, то и незачем нам делать потачек. И велит забыть о королевиче и присягать его собственной королевской милости. Мы же не поддаемся.

Сказали нам, что гетман Жолкевский выехал из Москвы к королю, а над войском своим, что в Москве, поставил воеводой пана Гонсевского. Князь Голицын на гетмана надеется, что приедет он и попросит короля за нас. Ведь Жолкевский пред всем московским народом крест целовал в верности договору. А теперь паны хотят обманом все нарушить и живьем нас пожрать.

У поляков сделался шум, и я побежал взглянуть. Кричали у Московской дороги. Смотрю: подъезжает гетман Жолкевский с десятью рыцарями, все в шубах богатых московского покрою. А за гетманом везут в открытом возу, напоказ, Василия Ивановича Шуйского и брата его Дмитрия. Василий-то, хоть и был пострижен, едет не в монашеских одеждах, а в царских. Велика ли честь монаха пленить? Вот Жолкевский и обрядил Василия царем, чтобы доблесть свою возвеличить в глазах короля и панов.

Царь Василий лицом хмур и суров, очи долу опустил, едет молча. Дмитрий же, словно побитый пес, скулит, по сторонам озирается, словно боится, что сейчас поляки его побьют, слезы льет и рукавом утирается. А ему, Дмитрию, десяток плетей не повредил бы. Пусть не гордится, на ратном поле не зевает, да невинных отроков не обижает.

Жолкевский, славный ратоборец, глядит отнюдь не надменно, словно и не думает вовсе: «вот, дескать, каков я герой, одолел великое войско и Москву положил к стопам королевича». Напротив, образом смирения показуется. Хитрец! Мол, мне таковые дела нипочем: ну, взял городишко, побил супостатишков, пленил царика с воеводишком.

Поехал гетман с пленниками своими к Сигизмундовым палатам. Я хотел было за ними пролезть, поглядеть, как король их встретит. Но поляки меня признали, что я из послов московских, и не пустили. Я крикнул Жолкевскому:

— Здрав будь, Станислав Станиславович! Узнал ли ты меня?

Обернулся гетман, на меня взглянул, но не промолвил слова и поехал далее. Бог с ним. У него нынче день решительный: он, верно, этого дня всю жизнь дожидался. Пусть едет королю показываться: может, король его чем пожалует.

Случился у нас новый съезд с панами и с Жолкевским. Тут и изъявилось нам, что напрасны были наши надежды: гетман-то такой же подлец оказался, как и прочие поляки.

Князь Голицын сказал:

— Станислав! В нашем договоре написано, и ты в том крест целовал, что король сей же час уйдет от Смоленска, как только смольняне Владиславу присягнут. А ныне вот его королевская милость и ясновельможные паны хотят Смоленск не на Владиславово, а на Сигизмундово государство привести. А уходить обратно в Литву король вовсе и не помышляет. Пособи же нам, подтверди нашу правду.

Жолкевский ответил:

— Я в том не клялся, и не мог клясться, что государь мой король из-под Смоленска уйдет. Я лишь советовал вам бить челом государю королю, и просить его оставить промысел ратный и унять кровопролитие. И сам я обещал просить о том его королевскую милость. От своей особы я вашу правду совершенно уважаю и приветствую. Но разве могу я приказывать государю своему? Вам же надлежит, если вы и впрямь хотите мира, повелеть смольнянам сдаться и присягнуть его королевской милости. Вы это только для чести Сигизмундовой сделайте, чтобы ему не со срамом домой возвращаться. А потом, когда станет Владислав царем на Москве, отец ему город Смоленск отдаст.

И еще до тех пор не сможет государь король покинуть пределы ваши, пока вы не прикажете уплатить его храброму войску жалованье из казны московской. Ведь государь пришел сюда по вашему же прошению, для умирения земли вашей. И труды его вознаградить вам по справедливости пристало.

— Попомни Бога, Станислав! — сказал Филарет. — Разве так мы с тобою в Москве уговаривались? Вот, посмотри договор наш — где там написано, чтобы Смоленск на Сигизмундову волю отдать? Это ли унятие крови?