— Люди дома Пресвятой Троицы, — сказал я, — неустанно молят Господа Всевышнего, да был бы ты в едином совете с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и с ополчением его. А Заруцкого ты бы оставил и Маринке бы не прямил, и не хотел бы на царство ни Псковского вора, ни Маринкиного сына Ивашка, коего все русские люди не иначе как «щенком» и «выблядком» именуют.

— Тихо, тихо! Ишь, разговорился! Не приведи Господь, вдруг кто услышит? Сказал ведь я: не могу идти против Заруцкого и Марины. А с Пожарским я и рад бы в едином совете быть, да где он, твой Пожарский? В Ярославле? Почему к Москве не спешит? Вот когда он сюда пожалует, тогда я рад буду с ним дружбу дружить. А до той поры остерегусь.

— Князь Пожарский оттого мешкает, что боится Заруцкого, как и ты, государь Дмитрий Тимофеевич. Судьбу ужасную Прокофия Ляпунова он тоже памятует. Ведь Заруцкий на словах Пожарскому благоволит, а на деле враждебность и злое умышление изъявляет. Посылал же он своих людей в Ярославль, чтобы ярославцы князя Пожарского не принимали и пособия ему не чинили. Вот наш воевода и замешкался. Но ежели ты, государь, обещаешь и подтвердишь своим словом княжеским, что по приходе Пожарского станешь с ним заодно, а от Заруцкого с Маринкой отлепишься, то князь Пожарский наверное скоро придет.

— Обещать обещаю, и словом княжеским утверждаю, но писаного обещания не дам бережения ради.

Поблагодарил я князя Трубецкого. Он же меня еще спросил, кого хотят на царство троицкие люди и Пожарский?

— Хотят они, — ответил я, — перво Москву от поляков очистить, а потом уж собрать великий земский собор о царевом избрании, и да будет царем тот, кого Бог нам даст.

— Хитро умышлено, — сказал князь. — Как же мне знать, чем пожалует меня этот новый государь за верную службу и кровь проливаемую?

— Кем бы он ни был, сей новый царь богоизбранный, он тебя всяко пожалует щедро: в том троицкие люди тебе дают верное поручительство и клянутся гробом святого преподобного чудотворца Сергия.

На том наша беседа и завершилась дружески. Дай, Боже, этому моему посольству быть к пользе, а не ко вреду. Аминь.

Дошли до нас новые вести о Псковском воре: нет его больше, настигла его кара Господня, как и иных прежде бывших самозванцев. Вот и этот вор, возвысившись на недолгое время, и вмале властью насладившись, вскоре низвергнут был в геенну огненную на вечную муку.

Сказывают, будто ввел сей вор псковитян в полное разорение, все животы у них отнял и увеселениями скотскими промотал, и многих невинных замучил и смертью казнил, и дев растлевал, и жен бесчестил, и все прочее, ворами обычно совершаемое, совершал. Тогда возмутились и вознегодовали псковитяне и уговорились меж собою, как бы им вора убить. Он же о том сведал, и тотчас же ночью, на коне неоседланном, без шапки, предался бегству. Но был пойман псковитянами, и бит, и связан, и повезли его ко князи Пожарскому на суд и расправу.

Однако же у нас в России теперь не те времена, чтобы спокойно и мирно из Пскова в Ярославль проехать. Напали внезапно разбойные казаки Александра Лисовского, старого и заклятого врага веры Христовой; хотели ложного царя вызволить. Псковитяне же пустились бежать, а вора связанного за собой на коне тянули. А он с коня возьми да и упади. И в таком виде, с вором, по земле влекомым, псковитянам уж было от лисовчиков не уйти. И тогда они его, вора, проткнули копьем, чтобы он живым не достался литве. И он, собака, скончался. Так его пакостная жизнь прервалась. Был же он отнюдь не царь Димитрий. Этой сказкой кто еще не пресытился до возмущения утробного? А был он московский поп Сидорка.

Мы же с князем Пожарским и с Козьмой Мининым доселе стоим в Ярославле. Троицкие власти уже многажды его торопили; вот и сейчас прислали старцев Серапиона и Афанасия с грамотой возбудительной. Сказано там: «Ох-ох, увы-увы! Что же вы, братие, начали доброе дело и не радеете? Знаете сами, что всякому промыслу свое время, а начинание безвременное напрасно бывает. Недавно гетман литовский Ходкевич осадным московским полякам опять привез ествы и пороха и свинца, а Заруцкий с Трубецким его удержать отнюдь не сумели. И оттого литовские люди в Москве стали крепки. Теперь Ходкевич снова по русским селам разбой и грабеж чинит, припасы собирает. Если опять их в Москву провезет раньше вашего прихода и беспрепятственно, то вы, любезные господа, можете уже никуда не спешить, и даже вовсе по домам расходиться: всуе тогда будет труд ваш, и тще ваше собрание».

Князь же Пожарский, по всему видать, решил и эту троицкую грамоту в презрение положить. Сидит он тут сиднем, судитрядит, челобитные приемлет, в города указы посылает, воевод назначает. А про поляков, в Москве укрепившихся, словно бы позабыл.

Сам Аврамий к нам в Ярославль приехал торопить князя Пожарского. Уж мы с Настенкой обрадовались! Он же, увидев воочию наше ополчение, впал в тоску и скорбь и едва не предался отчаянию.

— Ты, — сказал он, — Данило, всё мне отписывал неложно. Я же, уповая на милость Божию, сомневался немного в твоих словах, и, сюда отправляясь, чаял увидеть воинство истинно христианское, благочестивое, рвением дышащее, и о пользе отечества помышляющее хоть вмале. Увы! Узрел я здесь иное, узрел собрание ласкателей и наушников, мятежников и трапезолюбцев, ленивцев сонных, от безделья и скуки разжиревших! Что делать, Данило, как быть? Какие еще должны мы слова измыслить, каким воплем возопить, чтобы князь Пожарский от сна пробудился и повел людей своих на Москву?

Вот уже было стал Пожарский ухо преклонять к Аврамиевым уговорам и к путному шествию изготовляться, да на наше горе случилась новая задержка.

Приехали из Москвы от Заруцкого гонцы, казаки Обрезка и Стенька, с грамотой дружественной. На деле же посланы были они для дела дьявольского, изменничьего. Аврамий мне велел за ними приглядывать; и я приглядывал со старанием денно и нощно, а углядеть сумел лишь то, как они с некими людьми тайно шептались. О чем же шептались, не возмог подслушать, но подозрением сильным преисполнился, что не к добру это шептание.

А нынче князь Пожарский из съезжей избы вышел и стал пушки смотреть: какие взять с собою в Москву, какие бросить. А вокруг князя множество народу толпилось. Казачий же гонец Qтенька локтями людей распихивал и к Пожарскому все ближе подбирался. А я подле самого князя стоял.

Вдруг вижу: достает Стенька из сапога нож и хочет тем ножом князю в живот незаметно ткнуть. Испугался тут я превеликим испугом. А между мною и Стенькой какой-то мужик тучный втесался, и никак мне было до Стеньки не достать, и не мог я руку его злодейскую остановить. Что делать? Только и смог я выдумать, что толкнуть сего мужика тучного на Стеньку со всей силы. Мужик от моего толчка поколебался, и на Стенькин нож ногою напоролся, и заорал зычным гласом. Я же воскликнул князю Пожарскому прямо в ухо:

— Князь! Тебя убить хотят!

Поднялась тут великая суматоха. Стеньку схватили, и жирного тоже, и даже меня скрутили, и иных, стоявших поблизости. По счастию, Аврамий меня быстрехонько вызволил. А Стеньку стали пытать, и он сознался, что подослан был Заруцким убить Дмитрия Михайловича. И сообщников своих выдал.

Воинские люди хотели их всех теперь же замучить истязанием смертным, но Пожарский не дал, сказав:

— Сохраним их для обличения Ивановой измены Заруцкого.

А еще сказал:

— Вижу теперь, что не только с литвою предстоит нам сражаться, но и с изменниками-казаками. А посему никак не можно нам ратное ополчение сотворить против двух таких сильных врагов, покуда не дождемся ратных людей и денежной казны, посланных к нам из города Тобольска.

Пресвятая богородица-дева, заступница, смилуйся! Из Тобольска! Сколько же нам ждать? Так мы тут в Ярославле состариться успеем!

Бумага у меня кончается, а взять ее негде. Потому так мало пишу и коротко. А если б Настенка воровски мою бумагу не изводила, глупости написуючи в эту мою книгу, то достало бы мне наверное бумаги.