А начальники наши порешили привести народ к крестному целованию. И все мы целовали крест господень, что будем сидеть в осаде без измены. И я тоже крест целовал, и от этого немного душою укрепился.

А монах Пимен сказывал, будто привиделось ему не во сне, а наяву, как сошел с небес столп огненный прямо на церковь пресвятой Троицы, а потом свился словно бы в клубок и в церковное окошко закатился.

Разумному человеку такое знамение не надо толковать, для прочих же поясню: это сила господня вошла в обитель, сделав ее неодолимой для врагов. Так святые отцы учат. Мне же неведомо, как нам удастся из нынешнего нашего горестного злополучия живыми спастись; только и остается, что на чудеса святых угодников уповать.

Стали кликать всех из келий, чтобы шли к храму Пресвятой Богородицы, честного и славного ее Успения, дескать, прислана грамота от поляков, и будет оглашена перед всем народом. А воевода наш Алексей Голохвастов встал у ворот храма и сказал:

— Вот, послушайте, православные, что пишут нам богоборцы Сапега и Лисовский.

И взял хартию и прочитал громко, однако же из-за шума и гомона людского я не все расслышал, а вперед не сумел протолкаться.

«Воеводам, архимандриту Иоасафу, монахам, стрельцам, казакам и всему народному множеству. От имени государя царя нашего и вашего Дмитрия Ивановича говорим вам: образумьтесь, пожалейте себя и семьи свои, сдайте нам город. Щедро пожалованы будете от государя. Если же не покоритесь, все умрете зло. Мы ведь не затем пришли, чтобы, не взяв града, отойти прочь. Даст бог, возьмем замок ваш, и вас всех тут же порубаем».

Люди же, услышав это, молились и плакали, а иные кричали каждый свое. Я же этих угроз нисколько не испугался, но молился вместе с прочими. А воевода сказал еще:

— Мы с князем Григорием, архимандритом Иоасафом, соборными старцами и всеми воинскими людьми составили кровопийцам отписку, чтобы они ложными надеждами не тешились, вот такую:

«Напрасно вы, вероотступники и богоборцы, прельщаете нас, Христово стадо православных христиан. Даже десятилетний отрок у нас, и то посмеется над вашими посулами. А писаньице ваше мы, получив, оплевали. Царик же ваш вор и подлец, а царица ваша Маринка блудливая еретичка, а сами вы поганые псы бесовские.»

А потом спросил у нас воевода, любо ли нам такое ответное писание. И одни кричали «Любо!», а иные только громче плакали, бабы особенно. Тогда воевода эту грамоту отдал некому мужу неизвестному, статному, в латах, а это был гонец литовский, он же утром от них послание привез. И выпустили его с ответом из монастыря.

А шуму было много в толпе, некоторые же весьма устрашились. И говорили, я слышал, меж собой: теперь, мол, нам только смерти ждать: посулы ведь и ласку литовскую воеводы отвергли, их же самих и государика Димитрия облаяли непотребно. Уж милости нам не будет.

Думаю, теперь нам одно осталось: стоять насмерть за святую веру и за царя Василия, каков бы он ни был старый плут и лжец. А все же православный государь.

Я на стену залез возле келаревых келий и между зубцов выглядывал, а там по всей Красной горе литовцы свои крепости возводят. Ров прокопали длинный от Келарева пруда до Глиняного оврага, а за рвом вал насыпали. За валом же шатры и лачуги и острог, стягов много и копий, и казаки туда-сюда скачут. А по сю сторону рва прикатили туры, башни плетеные на манер корзин, ставят их рядами и землею с камнями засыпают. За турами же пушки готовят, а стволы в щели просовывают, чтобы бить по нам из прикрытия. На Красной горе таких наделали пять крепостиц, а в каждой по шести или семи орудий. Здесь, сказывали мне, Сапегин стан; Лисовский же ставит туры в Терентьевской роще, за прудом и против Луковой башни.

А пушкарь Семен в стену кулаком постукивал и ворчал: дескать, глина не камень, некрепка стена, не выстоит.

Нынче снова глядел на вражеские приготовления. Думали, литва до вечера не управится, ан уже в полдень все наряды сладили, когда солнце стояло за Водяной башней.

Вдруг, когда мы не ждали, полыхнул огонь из пищалей литовских по всей Красной горе, и грянул гром великий. Стена же, где я стоял, затряслась от ужасных ударов: почудилось даже, будто весь город и башни сейчас рассыплются. И искры от кирпичей, и кирпичная пыль в воздухе, а над головой полетели ядра и пули, словно львы ревущие. Во всю жизнь я такого страха не ведал! Когда же вниз со стены бежал, на земле увидел Евфимия звонаря распростертого, кровью истекающего. Ядро ему руку оторвало и со стены сшибло. Он же был еще жив и сказал так, по Писанию: «И пролил Господь дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг город сей. Грехи, грехи мои!» — и, сказав это, преставился.

Я же, достигнув келейки своей, долго и с усердием молился Господу, чтобы ослабил он гнев свой на нас, а если великие наши прегрешения этого никак не позволяют, чтобы хоть сердце мне укрепил и даровал мужество переносить тяготы стойко и не ужасаясь. Ведь нынче я отнюдь не храбрецом себя показал, очень мне от того обидно и совестно. А буквы выходят у меня такие худые и кривые не от рук дрожания, а от кельи всей ужасного сотрясения, от лютого пушечного боя.

Пока же пишу, духом укрепляюсь, разумом твердею и страх превозмогаю.

<красивыми фигурными буквами:>

Бьют, окаянные, из пушек беспрестанно, знать, ядер и зелья у них немерено. Однако услышал Господь мои молитвы, вот мне уже и не страшно вовсе. И люди многие попривыкли к стрельбе.

Милостию божией и святых чудотворцев Сергия и Никона заступничеством, не так уж велико зло, пальбой этой в обители творимое. Стены-то и стрельницы наши хоть и дрожат, да не рассыпаются, а если где случится в стене дыра от многодневного в одно место стреляния, так мы ту дыру тотчас камнями да глиной закладываем. Тут и моя помощь пригодилась: гожусь, стало быть, не только титьку сосать.

А бьют еще ядрами огненными и калеными железными, чтобы обитель нашу поджечь. Но те ядра либо в стене вязнут и сами остывают, либо, через стену перелетая, падают в лужи да ямы с дерьмом: то-то бывает великий плюх и вонь и шипение! А ежели какое попадет в деревянную храмину, мы его водой заливаем. Так и по сю пору нигде не загорелось.

По стене же нынче ходить — смерти искать, у литвы пищали точнехонько меж зубцов прицелены. А кто в башнях у пушек стоит, тем от стрельбы настоящее горе; и ранены уже из них многие, и убитые есть.

Худо, тошно. В городе у нас вопль и стоны кругом, бабы воют, дети пищат, да скотина бродит голодная. А людям бедным тоже животы подвело изрядно: архимандрит велел хлеб беречь, ведь неизвестно, сколько сидеть нам в осаде. Воинским-то людям лучше: они в трапезной с нами едят, а еще на пекарне хлеба себе берут. А после похаживают по двору сытые да ладные, бердышами своими и самопалами потряхивают; простые же людишки к ним тянутся и хлеба просят со слезами.

А капусты и лука не успели мы запасти, на огородах все неубрано осталось, а поди-ка теперь выйди к тем огородам под ядра и пули!

Утром видел у церкви Пресвятой Богородицы Ксению царевну, она же монахиней Ольгой теперь прозывается. Лицом бледна и похудела очень царевнушка, из глаз слезки катятся. Вот уж, поистине, не царское нынче житье у нас в Троице.