Смотрю, Ковус еще больше начинает сердиться. Он вообще понимать не хочет людей, у которых, кроме голых расчетов, нет ничего за душой. И сердится он по-своему, как сердятся сильные духом: не поймешь, то ли злится, то ли смеется. На слабом месте женщины начинает играть. Он знает, как Катя ревнива, и говорит ей:
— Да, жалко Ваню Мирошина... Остался без помощницы. Я все еще надеялся, что вы вернетесь. А теперь что делать? Теперь придется дать в помощники Миро-шину другую женщину. Помоложе. У которой сил больше, и которая меньше думает о заработках...
У Кати брови сдвинулись, глаза заволокло страхом:
— Послушай, прораб, на каком он пикете? Надо бы навестить его. Подушки свои заберу, а то не приведи бог, какая-нибудь краля будет валяться на них!
— Мирошин возле самого совхоза,— отвечаю я.— Вчера только перетянул домик туда.
— Ну, так вернетесь? — опять спрашивает Ковус у Кати.
— Съезжу, погляжу, там видно будет,— небрежно бросила она.— Да ты не вздумай и вправду направить к нему женщину. Приеду — таких затрещин надаю, до Каспия бежать будет!
Мы хохочем. Когда она отходит, Ковус говорит:
— Ивану надо сказать... Он, наверное, не знает, что его жинка в официантках ходит. Приедет, такой ей сабантуй устроит, всю жизнь будет помнить.
— Не надо,— возражает Шумов.— Разберутся сами. У них же двое детей где-то в Краснодаре. Ясное дело, хочется женщине жить по-человечески, вот и стремится к своему углу. Это хорошо, что она квартиру получила. Теперь Мирошину есть хоть куда ездить. А что касается ссоры, — помирятся.
Ребята замолчали, и я воспользовался паузой:
— Ну, что у вас конкретно ко мне?
— Да ничего особенного. Вот решили обратиться к тебе за помощью,— говорит Шумов.— Челябинские тракторы где-то застряли в пути. А может, и вообще еще с завода не отгружены. Помоги нам составить обращение к челябинцам. И к железнодорожникам, чтобы зеленую улицу дали новой технике!
— Ну, так давайте сейчас и набросаем! — предлагаю я и достаю блокнот.
Ковус подсказывает:
— Марат, надо им сказать, как это важно для канала. Еще сорок демобилизованных танкистов едут к нам. Двадцать экипажей! Понимаешь? А техника где-то в дороге.
Написали небольшое воззвание. Шумов читает, соглашается: все в порядке. Надо только перепечатать и поставить подписи: начальника, парторга и председателя постройкома.
— Поставьте еще подпись секретаря комсомола,— советую я.
— Я думаю, поможет, — удовлетворенно говорит Шумов. После обеда распрощались.
В начале августа отправился на джар. Опять пригласил Шумов. Общее собрание строителей. Приехали экскаваторщики и бульдозеристы с пикетов. Жарища невыносимая, хотя и вечер уже и солнце погружается в пустынное море песков. Вопрос один: соцсоревнование. Приехал Аскад, затем Мирошин и Земной. Собрание возле гаража. Народ рассаживается прямо у колес машин. Выступает Шумов. Говорит о последствиях культа и его преодолении.
— Преодолеть культ это, значит, вступить в живое единоборство с догмами. Нельзя смотреть на жизнь, как на застывшую лаву. Все течет, все видоизменяется. Творчество масс — вот живое течение социалистического образа жизни...
Потом выступают другие. Аскад — тоже. Я записываю его выступление. Говорит он образно. Дед у него был, старый консервативный человек. Самым главным словом у деда было слово — «нельзя». Все у него — «нельзя». Вот и тут, на канале, такая же обстановка. «Электрички» сколько стояли без действия? Переоборудовать надо. Нет, нельзя! Прибавь зарплату, ты же видишь, каменный грунт труднее песчаного — тоже нельзя! Проявление культа — это и есть то самое «нельзя».
В конце выступлений он подчеркнул: все, что полезно — можно! Иначе, как соревноваться?
Ковус в своем выступлении клял шабашников и призывал всех вкладывать в работу побольше энтузиазма. А в самом конце выступления посмотрел на Мирошина и выдал ему:
— Есть у нас и такие, которые о женах своих совсем не думают. Жена Мирошина официанткой в ресторане работает, а он хоть бы что. А была какая прекрасная бульдозеристка!
Мирошина словно подбросило. Вскочил, спрашивает:
— В каком ресторане? Чего ты мелешь? Она в Краснодар уехала!
— Да в марыйском ресторане! — внушительно поясняет Ковус.— У нее квартира своя... Смотри, как бы приятеля себе не завела!
Иван сжал кулаки.
А на другой день я его встретил вместе с Катей. Идут под руку, как ни в чем не бывало. Поздоровался, спрашиваю:
— Ну, как дела, однополчане? Катя говорит:
— Да вот приехал на новоселье. Решили маму мою и детей сюда перевезти.
Вот так и живем...
А у нас с Тоней — посерьезнее. По ее расчетам, в феврале будет маленький. А развода пока нет, и, разумеется, брак не зарегистрирован. Тоня собирает вещи: надо ехать в Москву...
Раннее утро. Мы втроем провожаем Тоню. Она уезжает московским. Сердце мое заполнено болью. Предчувствие недоброго? Нет, не может быть! Не должно случиться ничего плохого. Просто наваливается тоска. Мне тяжело оставаться без нее. Тоня тоже нервничает. Тут дают отправление. Я целую ее и на ходу выскакиваю из тамбура. Долго еще машу рукой.
— Все будет хорошо,— говорит Оля.— Она мировая, Марат. И детишек любит. А регистрация приложится. Была бы настоящая любовь!
Через неделю телеграмма:
«Доехала хорошо. Привет от мамы. Целую...»
Потом еще одна телеграмма:
«Маратка, милый, суд в декабре. Целую. Тоня».
Наконец, письмо:
«Милый мой, радость моя, мой вождь, Марат! У нас с тобой все хорошо. Суд в декабре. Положение мое более чем красноречиво. Как говорится, возражать нечему. Я уже хожу по детским магазинам. Всего накупила. Беспокоит лишь одно. Как быть после развода? Приехать мне к тебе в Мары? Или ты сможешь выехать хотя бы не надолго?..»
Я ответил Тоне, чтобы ни в коем случае, в ее положении, не выезжала. Приеду я. Возьму отпуск...
Я пишу ей через день. Она отвечает на каждое мое письмо. И вот в декабре, накануне нового года, письмо, необычное.
«Милый мой Маратка, как я по тебе соскучилась. Итак, вчера все решилось. Я свободна. И я плачу от счастья, что теперь ничто нам с тобой не мешает и не омрачает нашу жизнь. Счастлива еще и потому, что вернулся отец: его реабилитировали. Мама просто на глазах у меня помолодела, расцвела, стала красавицей. Единственное, что омрачает, — живем втроем в одной комнате. А ты понимаешь, в каком я положении... Может, решусь: приеду к тебе?..»
«Нежнейшая моя Тонечка, как я рад за тебя и за твоих родителей. Поздравь обоих от моего имени. И не спеши с выездом. Я думаю, надо нам поступить более благоразумно. Сейчас, как только закончу писать тебе, я возьму лист бумаги и напишу дедушке с бабушкой. Поезжай, не раздумывая, к ним. Ты же помнишь, какие они добрые?! Я не сомневаюсь, что встретят тебя, как самую дорогую. Дед давно очарован тобой. Он прислал письмо моему отцу и матери, говорит: «Марат приезжал с невестой. Прямо, краля по красоте своей и обращению». Мои — в недоумении. Мать спрашивает у меня в письме: «О какой невесте упоминает дед?». Я ей ответил: «Мама, ты ее не знаешь». Больше пока ничего не сказал. Потом, все сразу. Не возражай, милая. Будь посмелее. Поезжай. Жду следующее твое письмо из Реутова...»
В отпуск я так и не выехал. Прибыли новенькие бульдозеры. Целый железнодорожный состав. Стоят на платформах, под брезентовыми чехлами. Бывшие воины-танкисты со знанием дела осматривают машины, ждут, когда подвезут горючее. И вот подходят бензовозы с горючим.
В полдень могучие землеройные тракторы с приподнятыми ножами съезжают наземь. Строем, один за дру- ' гим, выходят на тракт, оглушая стальным ревом окрестности...
Со станции я бегу домой, к Чары и берусь за репортаж. Сижу один. Никто не мешает. Мои дорогие хозяева на работе. Только вывел чернилами на листе «13 февраля» и подумал: «не всегда надо страшиться чертовой дюжины — иногда это число выдает и события немалой важности», — как вдруг зовет почтальон.
